— Еще недавно мы наблюдали два типа реакции на пандемию: «Караул, у нас будет как в Италии» и «Все это паника и пиар». Середина встречалась не так уж часто.
Александра Архипова. Фото: RFE/RL
— Я бы сказала, что группа, которая говорит «караул», делится на две подгруппы. Одни — настоящие паникеры, которые уехали на дачу, заперлись и ждут апокалипсиса. Другие не боятся ничего лично для себя, но призывают окружающих соблюдать новосложившееся общественное благо, при котором ограничение твоих личных свобод — залог спасения неизвестных тебе людей.
Но, вы правы, есть большая вторая группа людей, которые отрицают само наличие опасности. Среди них есть конспирологи, которые говорят, что коронавирус — это медийный заговор, и сторонники «теории», что мы все уже переболели коронавирусом осенью и сейчас у нас иммунитет. Поэтому не надо поддаваться панике, разрушать экономику и социальные связи. «Теория» эта сама по себе не только ошибочна, но и опасна — люди, которые так рассуждают, разрушают карантин вокруг себя.
— И скептики, и паникеры имеют какую-то свою, на глазах формирующуюся мифологию?
— Конечно. На самом деле не первый раз в истории это случается.
У нас на глазах сейчас происходит пересборка понятия «общественное благо». Она на самом деле крайне болезненна. Для того чтобы спасти пожилых людей, потенциально находящихся в группе риска, я должен сидеть дома, лишиться работы или перестроить ее, у меня на голове будут прыгать дети, которые не могут выйти на улицу и т.д. Похожая массовая переоценка «общественного блага» происходила в Англии в 60-х годах XIX века во время борьбы за вакцинацию (против оспы). Сторонники прививки говорили, что ее сделать необходимо, для того чтобы защитить не только себя, но и вообще всех граждан. Для убеждения граждан в необходимости и безопасности прививки королева Виктория показательно вакцинировала своих детей.
Тем не менее, многие люди отказывались прививаться, говоря «мои дети — мое дело», а «общественное благо» — это нечто призрачное. Битва разыгралась, как мы это знаем, нешуточная. Были бунты. Английское правительство три раза повышало штрафы за отказ от вакцинации, а потом началось уголовное преследование. Только очень суровые меры остановили поток отказчиков.
Это была одна из первых массовых дискуссий, которую я знаю, связанная с переосмыслением общественного блага в ситуации болезни и эпидемии: готов ли я сделать что-то, что спасет неизвестных мне людей и что чревато некоторыми неудобствами и рисками для меня самого? Сейчас мы наблюдаем очень похожую пересборку.
Где-то есть злодей, который решил всех погубить
— Про прививки, как мы знаем, существует множество фейков. А про коронавирус? Мне кажется, самая распространенная страшилка «партии паникеров» — про вирус из китайской лаборатории. Страх заморской инфекции — это же что-то очень древнее.
— В человеческой культуре существует извечный страх чужого, это одна из немногих вещей, которые универсальны. Как правило, этот самый чужак может заражать своим телом, которое в прямом смысле опасно и ядовито для нас. Когда в мире началась эпидемия ВИЧ-инфекции, в СССР стали бояться «заразных» иностранцев. Одна моя финская коллега вспоминала, как их, иностранных студентов в Киеве, подозревали в том, что они являются разносчиками болезни.
XX век нам сильно добавил ужаса еще и потому, что люди начали бояться химического и бактериологического оружия. Еще в Первую мировую войну стало ясно, что убивать можно не с помощью железа и стали, а просто потравив всех хлором. А значит, гораздо эффективнее воевать не на поле боя с помощью пушек, а ядом и заразными насекомыми. Из уроков истории мы все знаем про реальные разработки бактериологического оружия в Америке, Советском Союзе, Японии во время Второй мировой войны. Но в то же время любому здравомыслящему человеку понятно, что бактерии-убийцы контролировать невозможно. Чума или сибирская язва в конечном счете заразят всех, а не только врагов.
— Многие люди говорят, что нынешний коронавирус разработан для массового убийства. Бытует еще более мягкий вариант, что вирус случайно покинул пределы лаборатории, потому что, например, лаборант упустил мышь.
— Да-да-да, это подспудно живущая в массовом сознании вера в тайные лаборатории, а также в образ mad scientist — безумного ученого с тайной колбочкой, которую случайно разбили и всех заразили.
На самом деле перед нами — метакогнитивные искажения, то есть, попросту говоря, искажение нашего «знания о знании». У человека есть две области незнания. Он может представить, чего он не знает. Быстро ответьте на вопрос, как называется столица Тайваня? — «Я не знаю», точнее, я знаю, что я не знаю. Но есть и другая область незнания, про которую мы не так легко понимаем, чего мы НЕ знаем. Так, человеку, далекому от науки, сложно представить себе, как устроена мутация вирусов и их переход от животного к человеку, а потом от человека к человеку. Он не знает, чего он не знает, чтобы адекватно воспринять медицинскую и биологическую информацию.
В результате эта вторая область незнания заполняется простой и, как правило, биполярной картиной мира — например, где-то есть злодей, который решил всех погубить.
Так нам в голову приходят вечные фольклорные сюжеты, которые легче, стройнее, нагляднее объясняют, что происходит.
— В этом и состоит ужас фейка. Искаженная картина гораздо изящней и проще, чем реальная, поэтому разубедить людей, не имеющих специальных знаний, почти невозможно.
— Конечно, требуется признать собственное незнание и провести больше когнитивной работы. Но давайте я вам дам общий ответ в виде метафоры. Представим себе, что вся эта история с распространением фейков — это некоторый паровоз, который мчится по рельсам. Рельсами — тем, что определяет вектор движения, — является тот самый набор упрощенных фольклорных и полуфольклорных моделей. Топливо — это недоверие к официальным источникам власти. Оно в России очень сильное, поэтому наш родной паровоз мчится быстро. А машинист — это наше эволюционное свойство в ситуации опасности объединяться и друг друга предупреждать, в том числе с помощью сплетен и слухов.
Известный эволюционный психолог и антрополог Робин Данбар провел очень известное исследование о том, что у разных сообществ приматов существует понятие социального груминга. Между обезьянами существует групповой тактильный контакт (они гладят, вычесывают друг друга) не просто так, а чтобы упрочить социальные связи и иметь группу поддержки. Если ввести обезьян в состояние стресса, у них груминг проходит сильнее.
— А при чем тут люди?
— Данбар считает, что развитие языка — это груминг второго порядка, который позволяет поддерживать больше связей.
Один из видов социального груминга — сплетня. Он замерял типы сплетен и их количество в повседневной жизни рядовых американцев. Что они обсуждают в баре после работы. Большинство, например, сплетен — это good advice, то есть хорошие советы, как правильно сделать то-то и то-то. На втором месте — обмен опытом. А есть еще сплетни про free riders («безбилетников») — это бесконечные истории про людей, которые нарушают в свою пользу принципы общественного блага: не платят налоги, но пользуются госмедициной, отдают детей в бесплатную школу и так далее.
Дальше, согласно исследованиям Данбара, выясняется, что в ситуации опасности и разобщения людей сплетня выполняет роль социального консолидирующего сигнала: «Я — такой же, как вы, мы поддержим друг друга, и в доказательство я готов поделиться с вами важной информацией». Обмен слухами и фейками является частью таких сплетен.
То есть сейчас, когда все наши социальные связи распадаются — мы не ходим на работу и даже в магазин, дети не ходят в садик, — желание консолидироваться еще сильнее. Это тот рычаг, который управляет нашим поездом.
Розыгрыш, троллинг, дезинформация
— В моем советском детстве была легенда про спецотдел ЦРУ, который придумывает анекдоты про Брежнева. Откуда берутся нынешние фейки? Как они рождаются?
— Может быть, в результате ошибки, как в случае с поручиком Киже. Все помнят, что писарь допустил описку — и на свет появился несуществующий поручик, который совершил много подвигов.
А может быть, это розыгрыш, как в той катастрофе со школьным расстрелом в Керчи. Был один мальчик 14 лет, который решил потроллить свою маму. Он взял фото красивого, мускулистого человека, который якобы героически спасал детей, закрывая их своим телом, опубликовал эту историю «ВКонтакте» и показал маме. Она приняла это за чистую монету, перепостила на «Одноклассниках», сопроводила свечами. Кто автор этого текста, мальчик или мама? Они оба, плюс все остальные, кто приписывал этой истории еще какие-то новые детали. И она пошла гулять, потому что легко укладывается в рамки определенной модели восприятия: что теракт — это очень страшно, мы не знаем, как себя защитить, это может случиться когда угодно и где угодно, но есть герои, которые будут спасать наших близких.
К розыгрышам относятся и некоторые обманные сообщения про пропавших детей. От этого очень страдает «Лиза Алерт». Например, в Казахстане однажды группа мальчиков решила потроллить своего одноклассника и сделала фейк о том, что он пропал. Это широко разошлось, потому что все боятся, что дети потеряются, все чувствуют необходимость эту информацию передавать.
Наконец, возможна намеренная дезинформация — это когда, например, начальник британской разведки Чартерис в Первую мировую войну распространил леденящую душу историю про подземные фабрики, на которых немцы якобы перерабатывали трупы собственных солдат на мыло и удобрения. Эта страшилка нужна была Британской империи для втягивания Китая (где очень уважительно относятся к мертвым) в войну.
Кто придумал Юру из Уханя
— Один из фейков нашего вирусного времени — письмо Юры из Уханя. Как он устроен?
— Как правило, есть какой-то бит информации, и дальше люди вкладываются в передачу этой информации по цепочке, каждый добавляет что-то свое. Это «письмо из Простоквашино», которое дописывает каждый, кто проходит мимо, и цепочка достраивается.
Интересно, что фейк существует на разных языках. Есть миланский вариант, есть нью-йоркский вариант, когда некий врач, в российском изводе это Юра Климов, работает в больнице Шэньчжэня и сообщает нам инсайдерскую информацию про новый вирус.
В первоначальном варианте, например, сообщалось, что он «погибает при температуре 26-270», что является бредом. Температура человеческого тела 360. Дальше: «Зараза просто падает на землю, летать она не может». На какую землю? Это что, камушек? Дальше, про меры предосторожности: «В дополнение к частому мытью рук вы можете полоскать горло бетадином, чтобы устранить и минимизировать действие микробов».
— Каких микробов?
— Вот именно, каких микробов, если вирус? Но высмеивание не уничтожает фейк, а создает ему апдейт. Появляется новая версия, и в этом новом тексте уже написано, что вирус погибает при температуре 500. Рассылка не остановилась, просто текст изменился.
Каждый, кто передавал этот слух, добавлял что-то от себя. Такие цепочечные фейки возникают крайне часто, в отличие от вброса. Вбросом я называю появление мало изменяемой информации, которая, как правило, быстро возникает и быстро исчезает. Цепочка живет долго, и каждый к ней присоединяет новое звено.
— Фейк — это тот же мутирующий вирус, только информационный.
— У коронавируса есть щупы, которыми он разрушает клеточную мембрану. У фейков тоже есть разные способы прикрепляться к носителю, к человеку. Например, можно сослаться на институт власти: «В госпитале сказали, что…» Или, например, когда была паника по поводу наркожвачек, родители в чатах рассылали предупреждения, часто предваряя их словами: «Фото с МВД прислали», — и дальше какое-то размытое фото. Или можно сослаться на «друга, который слышал от друга» и так далее. Фейк про вертолеты, которые по ночам опрыскивают город, начинался словами: «Жена служащего из военной части передала».
Бывает еще третий вид передачи фейка — такой гибрид, когда это не просто какой-то знакомый знакомого, а знакомый знакомого из непонятного института власти. Это и есть случай Юры Климова — «нашего» человека, который работает в больнице в Ухане.
— Но моя любимая история — про то, что вирусом болеют уже 10, 20, 30 тысяч человек. Причем даже уважаемые политологи в уважаемых СМИ про это рассказывают.
— Да, этот фейк появился 2 марта, давайте послушаем, у меня есть аудиозапись. (Открываем звуковой файл, в компьютере звучит женский голос, Александра начинает комментировать.)
«Леночка, добрый вечер. У меня не очень хорошие новости, но очень хочется уберечь всех-всех дорогих мне людей».
(Слышите доверительную интонацию?)
«Я решила сделать рассылку среди клиентов, хочется как-то сказать».
(Это классическая friend-communication — когда человек как бы обращается к другу.)
«Тоже распространи информацию максимально, раз наше правительство не хочет нас информировать об этом, значит, будем мы друг друга информировать о просочившейся информации. В Москве 20 тысяч заболевших коронавирусом».
(Смотрите, доверительная информация внезапно сменяется учительским назиданием. В живом спонтанном разговоре такая смена риторики крайне маловероятна.)
«Ходим в масках, не ходим в места скопления людей, никуда не ездим, бережем друг друга, бережем наших близких. И запасаемся продуктами. К сожалению, говорят, что будут пустые магазины. Информация более чем достоверная. В Италии передают о том, что у нас заболевшие, а у нас не передают, для того чтобы мы Конституцию приняли…»
Словом, наш паровоз хорошо бежит по рельсам, мы топим его нашим недоверием к властям, каждый из нас беззащитен, поэтому нам нужно объединяться и распространять подлинную информацию. Цепочка фейка все наращивается и наращивается.
Людей объединяет страх
— Недоверие к власти и ее информации характерно для всех обществ или только для России?
— В России доверие к институтам власти падает. Когда мы говорим «институты власти», это не обязательно политический лидер. Это медицина, суды. Мы не доверяем им и опираемся на свои так называемые слабые социальные связи. Если у человека, например, болит зуб, он не идет записываться на госуслугах к зубному, а ищет знакомого, который порекомендует врача, или спрашивает в фейсбуке.
Такой эффект есть в других странах, несомненно, но все-таки степень доверия властным структурам там повыше. Например, в одном шведском городке, где я некоторое время жила, прошел очень популярный слух о том, что нашли ребенка с украденной почкой. Дескать, лежал он в кустах, у него вырезана почка, в руках записка: «Спасибо за почку». Жители кинулись в полицию. Полицейский пришел в школу через два часа и сказал: «Ничего не подтвердилось». На этом вопрос был закрыт.
В Израиле немного иначе. Там не думают, что власти скрывают информацию, но считают, что власти все делают неправильно. Это обвинение не в сокрытии, а в некомпетентности.
— Как вы относитесь к тому, что предусмотрено наказание за распространение ложной информации о количестве заболевших?
— Но вообще-то у нас есть закон о фейковых новостях, принятый год назад или больше. В первом чтении необходимость этого закона была мотивирована массовыми протестами в Кемерово, которые подогревались слухами о том, что скрывают реальное количество погибших в пожаре.
Представителям власти часто кажется, что фейки потенциально опасны, в них есть какой-то зародыш протеста. Хотя на мой взгляд, гораздо более опасная вещь — это рассуждение о том, что коронавируса нет или что он не опасен.
Закон о фейковых новостях у нас при этом применяется пока очень мало и выборочно, но за последние недели гаечку явно решили подкрутить — возбуждены дела против трех человек. Им, скорее всего, присудят штрафы (максимальное наказание — 300 тысяч).
— Мы начали разговор с того, что есть паникеры и есть скептики. И у каждого из них есть свой массив мифов, слухов и фейков. У паникеров они обычно страшные: уже сейчас болеют десятки тысяч, пораженные вирусом легкие сгорают, как спичка, слепой афонский старец предсказал страшные беды и так далее. Почему людям нравится бояться?
— Есть знаменитое исследование, которое провели когнитивные психологи Крис Белл, Чип Хит и Эмили Стенберг. Они выдвинули так называемую теорию негативного селективного отбора мемов: мы запоминаем гораздо лучше то, что вызывает не просто отрицательные эмоции, но ужас и страх.
В 2018 году исследователи из Массачусетского технологического университета Соруш Возоши, Деб Рой и Синин Арал опубликовали в журнале «Science» статью о циркуляции фейковых новостей. В течение 11 лет они изучали поведение 3 миллионов пользователей твиттера и 126 тысяч цепочек ретвитов. И выяснили, что у фейковой новости на 70% больше вероятность быть перепощенной. Ее распространяют абсолютно все. При этом люди реагируют на два ключевых фактора: на новизну и на страшное содержание, что видно по комментариям. Чем больше было таких комментариев в стиле «О Боже, какой ужас», тем больше вероятность дальнейших перепостов.
Страх — отличный фактор, объединяющий людей. Поэтому в пионерлагерях так любили страшилки.
— Вы сами покупались на фейковые новости? Бывали такие случаи?
— Нет, у меня есть гиперкоррекция, то есть профессиональный перекос в другую сторону. Я любую информацию воспринимаю сверхкритично. Пока не проверила по трем источникам, ни за что не поверю.