Юрий Арабов: «Как только я найду Бога – умру, но для меня это будет счастьем»

О детстве

– Детство как детство. Комната четыре квадратных метра, двухэтажный барак неподалеку от ВГИКа, где мы сейчас сидим (теперь на месте барака построили новое здание института), первый этаж.

Мама – крымчанка, в 37-м году приехавшая из Ялты поступать во ВГИК. Здесь и осела. На беду, в тот год, когда она уехала из Крыма, арестовали её брата – за «антисоветскую пропаганду». Он собирал открытки киноактеров, в том числе и американских. И дали ему за это 5 лет лагерей.

Сам срок говорит, что уголовного дела, по сути, не было – 5 лет вообще не давали в 37-м, это смешно. Было единственное свидание перед судом, туда ходила бабушка, и ее потрясло, что брат во время следствия лишился всех зубов – их выбили (это к вопросу о «благородстве» Сталина и той эпохи). Послали на лесоповал, где он, как южанин, довольно быстро умер от пневмонии.

Маму это горе настигло, когда она уже училась во ВГИКе – она стала родственницей осужденного. А в 44-м году еще и усугубилось, когда все крымское население – не только татар, но и другие национальности (в частности, крымских греков), в 3 дня загнали в товарные поезда – поезда для скота, и повезли на Урал и в Сибирь. В дороге их кормили чисто символически.

Поезд шел более месяца. Вперед пропускали в первую очередь поезда с военными грузами, поэтому ехали долго, и в пути от голода и болезней вымерло около трети «этапа». Дед мой похоронен где-то возле железнодорожной полосы, мы даже не знаем могилы.

И это влияло на судьбу мамы до 56 года, до реабилитации. Почему случилась депортация – до сих пор неизвестно. Говорят, Сталин обиделся, что в Крыму не было широкого партизанского движения, и что некоторые из татар сотрудничали во время оккупации с немцами.

Маме до 56 года практически не давали работать в кино. Окончив мастерскую Сергея Эйзенштейна, она все эти 20 лет оставалась дочкой осуждЁнных, или осУжденных, как говорят в наше время. А после 56 года, когда молодость ушла, уже не было энергии браться за собственные постановки. И она стала режиссером дубляжа – дублировала на русский язык иностранные картины.

Родители развелись, поэтому отца я помню плохо. У него тоже имелись родственники в Крыму, хотя сам он из Тулы. Это к вопросу о том, что Крым действительно всегда был интернационально российским, во всяком случае, русскоговорящим регионом.

Мое детство прошло в Крыму у родственников, так что я не понаслышке знаю Ялту, Симферополь, и могу соотнести их с сегодняшними событиями… Так вот, отец бедокурил, был хулиганом. А мама – крымчанка, игравшая в интеллигентность, для которой культура – это все. Театр, книги, Эрих Мария Ремарк, чуть позже Хемингуэй…

Мама пыталась отца как-то «окультивировать», устроила мастером на студию дубляжа на Горького. И то ли в первый, то ли во второй день «этот новый мастер, Леночкин муж» взял телефон – не наш невесомый мобильник, а советский тяжелый стационарный телефон с диском – и запустил в голову директора студии. И попал.

Времена были суровые – Виссарионыч только-только в могилу отошел, вчера разоблачили Берию как английского шпиона, всё еще непонятно и напряженно, едва наметился переход к «вегетарианскому» времени. Но, к чести директора студии, поскольку это «Леночкин муж», уголовного дела не завели, а просто уволили отца с работы.

И папа стал, как я понимаю, вольным стрелком. Воровал ли он в банде, не знаю, но как-то раз он привел меня в хазу. Я помню гитару с бантом (где вы сейчас встретите семиструнную гитару с красным бантом?!), помню штабеля бутылок водки «Московская» с зелеными этикетками, стоявших по периметру комнатки. Помню хозяина этой комнатки с очень неприятным лицом, который, перебирая струны, играл что-то из блатного фольклора, еще до фальсификации Высоцким.

А то, что происходит сейчас – Круг и «русский шансон» – постановка этого фальсификата на поп-поток. В результате блатная песня ассоциируется с «что же ты, зараза, бровь себе подбрила, для чего надела, падла, синий свой берет, и куда ты, стерва, лыжи навострила, от меня не скроешь ты в наш клуб второй билет…».

Но настоящая блатная – это другое. У Высоцкого слышен автор, который несколько отстраненно рассказывает историю воровства, гулянок и предательства, а в настоящих блатняках отстраненности нет. Зато есть лютость, от которой продирает кожу на спине.

Я её, эту лютость, видел на улицах в конце 50-х – начале 60-х годов. Видел этих парнишек с кастетами, с финками в голенище сапогов, в так называемых «лОндонках» или «лондОнках» – узеньких кепочках, лица – с есенинскими сине-пьяными глазами, горящими абсолютной ненавистью ко всему живому.

Братки, которые пришли в 90-х, – уже другой тип, если можно так выразиться, слегка окультуренный. А в 50-х, как бы вам сказать… первый взгляд урки на тебя – оценивающий, второй – как можно тебя использовать и опустить. По этому взгляду всегда урку узнаешь. Я еще застал ситуацию, когда в чужой двор нельзя было зайти – навесят.

Но с годами стали происходить чудесные вещи – этот слой лютых урок начал таять, как весенний снег, сжиматься, словно шагреневая кожа, и уже в начале 70-х почти исчез. Хотя пьяные компании встречались, но их пытались нейтрализовать сначала «бригадмильцы», потом дружинники с красными повязками. На ВДНХ можно было нарваться на драку еще в 70-х.

Сейчас, как ни странно, стало безопасней, народ как-то успокоился и засел у телевизора с пивком. Преступности, может, и больше, чем в те годы (не знаю, это статистики должны сказать), но она стала более профессиональной. Просто так на улице сейчас не «схватишь», для немотивированной драки нужно постараться – выбирать определенные места, спальные районы, например.

А тогда можно было «схватить» после 10 –11 часов где угодно, хоть в центре, но и милиция работала. Работали вытрезвители. Работали постовые, которых потом упразднили. Отделений милиции было больше, чем сейчас. И, кроме того, дружина народная, которая имела во многом символистический характер. Мол, видите, при социализме сам народ без всякой подготовки поддерживает общественный порядок.

Я сам – бывший народный дружинник и знаю, что это такое. Мы, учась в институте, должны были дежурить под руководством милиционеров какие-то часы. Я помню, как это происходило – как мы дежурили в отделении милиции на окраине.

Старшина определил себе напарником Мишу Коновальчука, с которым я учился – он сценарист и писатель. Поскольку Мишка был драчун, его брали на дела, а мы с другим моим товарищем отсиживали какое-то время в отделении, а потом уходили по домам с сознанием выполненного долга.

Однако была в этой затее с народной дружиной какая-то благородная сторона. К ней относилось формалистски, прежде всего, само начальство, и это погубило дело. А то как знать. Россия – страна инерции. Может, все бы надели в итоге красные повязки и стали бы следить за исполнением закона? Об этом мечтал Ленин и большевики. Привычка – вторая натура. И инерция России есть привычка. Вредная или полезная. Это зависит от тех, кто эту привычку формирует.

«Perpetuum Mobile» и знамя мирового рок-н-ролла

В 70-м году, в 8 классе мы создали рок-группу «Perpetuum Mobile», потому что «Битлз» распались, и нужно было нести знамя мирового рок-н-ролла даже против своей воли. Это был тяжелый жертвенный труд. Играли на семиструнных гитарах со звукоснимателями, которые продавались тогда в электромагазинах (стоили они, по-моему, 1 рубль 20 копеек), причем, подключаться надо было в радиоприемник.

Усилители на выбор: бытовые – 10 ватт, которые можно было купить, или профессиональные – пятидесятиваттные, но неприспособленные для музыкальных колебаний. Их использовали в трамвайных депо, чтобы объявлять, на какой путь подается трамвай. Назывались они «УМ-50».

Это был неподъемный железный куб, у которого все время вылетали предохранители. В этот куб мы врубали свои гитары, подавая звук на довольно слабые динамики. То, что в итоге звучало, было лучше всякого панка! В панк-музыке, если сильно напрячься и сильно сосредоточиться, можно найти какую-то гармонию, у нас же гармонии не было никакой.

И это было наше ноу-хау: играть без гармонии. Штокгаузен бы умер от зависти, если бы нас услышал. Он бы понял, что жизнь его прошла зря. А для этого нужно было лишь одно качество – неумение играть. Утешало то, что Джон Леннон до знакомства с Полом Маккартни играл на пяти струнах. Он не знал, что должна быть шестая струна. Когда узнал, то сразу стал профессионалом. Кроме того, звук, который мы создавали, не предполагал умения играть вообще.

В творческом плане это, пожалуй, самая счастливая пора моей жизни. Все остальные творческие победы были значительно более пресными, чем выступление в Красном уголке районного Дома культуры с группой «Perpetuum mobile». Мы дали тогда всем культуру, а от нас отвернулись. Несправедливо!

Осталось несколько магнитофонных записей, на них отчетливо слышен какой-то шум. Оставалось немного – слегка его эстетизировать. Но мы не доперли, что гармонизируя его, можно все это назвать тяжелым роком, металлом, панком, гранжем.

Мы ориентировались на мелодичный рок 60-х годов. На «Битлз», на «Кинкз», на то, что до нас тогда кусочками доходило. А для этого нужно было хоть как-то перебирать струны, а не только лупить по ним открытой ладонью.

Обычно мы слушали «Свободную Европу», вещавшую на Румынию, где давали несколько часов в сутки рок-н-ролл. Её не глушили, можно было услышать новинки. «Голос Америки» заглушали, но там играли, в основном, американские группы, а они не были нам интересны, поскольку в британском роке другая национальная основа – белая, кельтская, шотландско-ирландская, а не только ритм-н-блюз (от трех до четырех аккордов), как в американском. У ритм-н-блюза есть свои поклонники, но я до сих пор отношусь к нему скептически, поскольку сам играл на гитаре и знаю, как этот «блюз» делается.

Для нас струя черной музыки не была органичной, а когда появилась народная, шотландско-ирландская (я имею в виду «Битлз»), то все оказалось близким России. Фактически Леннон, Маккартни и Харрисон – русские национальные композиторы, но что самое интересное, они и еврейские национальные композиторы тоже. Хотя они и не евреи, а породистые англосаксы.

В Израиле обожают «Битлз»! Я был в полном восторге, когда в 2009 году приехал в Хайфу на фестиваль (возил туда картину, которую снял Андрей Хржановский по моему сценарию «Полторы комнаты»). Шабат, суббота, не работают даже лифты, но в 11 вечера весь город начинает трястись от «Битлов». Ёлки-палки, это, оказывается, ежегодный «битловский» фестиваль!

Выхожу на зеленую лужайку газона и слушаю многочисленные израильские группы, которые играют «Битлз». То есть, явление это абсолютно интернациональное, мировое и весьма глубокое как в музыкальном плане, так и вообще в культурном. Но, конечно же, современная культура не исчерпывается только ими.

А писать стихи я начал, когда уже было дурным тоном играть песни чужих авторов и приходилось выдумывать тексты для собственных примитивных гармоний.

– Тогда же принято было петь на английском, разве нет?

– Нет, на английском в СССР пели не все подпольные рокеры. Мы были за национальный русский рок, а «Битлов» играли на репетициях только, чтобы разыграться. Поначалу их композиции казались недоступными: гитарные рифы вроде бы простые, но, повторяясь, звучат почему-то по-разному, например, в «And I love her». Мы по своей простоте никак не могли понять, почему ноты на рифе одни и те же, а гармония разная?

Потом уже, отчаявшись, вдруг осознали, что под один и тот же риф в его финале подкладывается то мажорный, то минорный аккорд. Это фирменный трюк битлов – они в одну композицию умели запихнуть мажорные и минорные интонации. Их ноу-хау. Внутри почти каждой композиции существовал этот сплав, потому и настроение в их музыке неопределенное. Одновременно веселое и тревожное, смешное и грустное.

Но мы все же пытались петь свои песни. Мы же в России родились, а Россия должна подхватить упавшее в Лондоне знамя. Предполагалось, что Москва станет твистующей мировой столицей вслед за свингующим Лондоном.

Прошумев два года на самодельной электрической гитаре, я уже начал разбирать ноты – с трудом, но начал. Впереди замаячили рестораны, как единственный способ социализации. А в ресторанах можно было играть только «Поющие гитары» в транскрипции Юрия Антонова: «Помню, в детстве я слушал у огня старинный бабушкин рассказ». Ёлки-палки, да разве мы для того росли и мучились, чтобы веселить эту развратную бабушку?!

Я понял, что не смогу иметь с ней дела, продал за 50 рублей свою гитару, собранную из разных частей других гитар (струны были от рояля, потому что я играл на бас-гитаре), и переключил себя на писательство. Решил, что в России рок явно не пройдет, не та аудитория.

И просчитался. Пример Гребенщикова и Макаревича доказывает, что если бить последовательно в одну точку, то можно чего-то добиться. Гребенщиков и сейчас пишет любопытные штуки вроде «Пушкинской 10». Вкусный альбом, а последний – «Соль» мне не очень понравился.

И сейчас я жалею, что мы все это тогда бросили. Жалею о гитаре, проданной за 50 рублей. Жалею, что с 72-го года я гитару ни разу не взял в руки, что мои пальцы уже не зажмут аккорд «до мажор» и даже «ля минор» осилят с трудом.

– А что мешает потренироваться? Неделя-другая – и зажмут.

– Нет, пальцы уже не те. Как бы вам объяснить… это своя, отдельная жизнь не только пальцев, но и души. Пальцы гитариста есть продолжение его души. Через месяц игры да, – зажмут, но куда я с этой зажатой рукой пойду? На паперть? Этот сюжет из жизни упущен навсегда.

Кино как «фотография души»

В общем, я решил стать писателем, естественно, выдающимся. То, что и с этим возникнут некоторые странности, понял только в 90-х годах. Писания в целом у меня получались, и были люди, которые поддерживали меня на этом скорбном пути (за что им большое спасибо).

Но постепенно в воздухе с начала 90-х стало формироваться облако, которое меня все более настораживало. Я вместе с Искренко, Приговым и другими был создателем клуба «Поэзия», который соединил всех московских «подпольщиков» того времени, включая и художников (с художниками-концептуалистами мы даже делали перфомансы).

Писалось легко, но читалось вслух труднее. Точнее, если читаешь шутейные тексты, то все о’кей, люди смеются и ловят кайф, но если переходишь к чему-то серьезному, то зал начинает ощериваться, как ёж.

И это было не только со мной. То есть, стихи про женский оргазм в 50 лет проходят «на ура» и сейчас (у нас есть группа престарелых поэтесс, специализирующихся на этой теме), а всё остальное, помимо оргазма, – уже проблема.

Лет десять ушло у меня на осмысление подобной ситуации. Что происходит, я понял уже в наше время: как общественное явление, литература в 90-х годах умерла. Её нет. Что бы ты сейчас ни сочинил, что бы ни предпринял, никакого диалога с обществом и властью не возникнет.

Солженицын когда-то написал безобидный «Раковый корпус», и все затряслись. Написал короткое, хотя, может, и обидное письмо советским вождям, и его выслали. Сегодня я могу писать хоть советским властям, хоть антисоветским вождям, – никакого диалога с обществом у меня не получится.

Парадоксальная ситуация: литераторы есть, их немало, кое-кто даже весьма талантлив, а литературы нет. Как общественного явления, которым Россия дышала с XIX века.

Поскольку менять что-либо было уже поздно, я решил стать литератором для кино. Стихи и прозу продолжаю писать – «АСТ» меня даже издает, и небольшие эти тиражи раскупаются. А вот кино, которое начало крепнуть в XX веке и стало диктатором в XXI, – это змей довольно серьезный, святой Георгий его вряд ли проткнет копьем.

Несмотря на то, что между кино и зрителем в России существует непреодолимая стена под названием кинопрокат. Эту стену не может пробить никто. Даже Никита Сергеевич Михалков с его широкими административными, финансовыми и творческими возможностями берет эту стену с трудом. Не смотрят или смотрят неохотно. Публика, сформирована нашим прокатом, в основном, под ржачку и развлечение.

Но я все равно занимаюсь кино потому, что мне приятно этим заниматься. Не столько писать, сколько выдумывать. Так же, как приятно писать стихи для самого себя, мне приятно снимать картины с моими друзьями, с Александром Николаевичем Сокуровым, в частности.

Конечно, кино слишком затратно, чтобы «снимать для себя», такую точку зрения трудно разделить. Сколько-то тысяч человек посмотрят и «сложное» кино и что-то, может быть, узнают обо мне и тех людях, которые это делали. Поскольку кино, как и любое другое искусство – фотография души отдельного человека.

Ничего более ценного, чем каждый конкретный человек не существует в мире, остальные ценности во многом выдуманные. Человек – абсолютная ценность, со всеми его пороками, грехами и опасностью, которая может от него исходить. И кино, как фотография души человека, – это весьма серьезно.

– Вы сказали однажды, что «через судьбу человека говорит Бог». Что вы вкладывали в эту фразу?

– Судьба подчинена причинно-следственным связям, которые определяются понятием добра и зла, табуированным в традиционной культуре. Наши добрые и злые дела имеют продолжение на небе и земле. И имеют своих инспираторов.

Это сложная обратная связь между физической и иной реальностью, описанию которой посвящены сотни страниц в «Розе мира». Поэтому можно сказать, что через причинно-следственную связь говорит чёрт или Бог.

– Вы свою собственную жизнь анализировали с этой точки зрения?

– А что бы я тут делал, если бы не анализировал?! По большому счёту, моя судьба искажена, в ней очень много перепутано. Я нахожусь в неком инерционном состоянии, когда не могу прервать инерцию многих поступков, которые хотел бы переиграть. В этом плане я обычный человек, который идет к своей могиле инерционным путем. Другое дело, что я могу это описать. И попросить у Бога прощение.

– Вы часто обращаетесь к биографиям злодеев. Насколько это легко или тяжело в духовном плане? Ведь автор присутствует во всех своих героях. В каждом из них есть что-то от Юрия Николаевича Арабова – и в Ленине, и в Сталине, и даже в Фаусте…

– Я награждаю злодея какой-то своей чертой. Тем самым змеиным яйцом тщеславия и гордыни. Когда опишешь какого-нибудь гордеца, становится даже легче. В этом плане искусство по отношению к автору имеет терапевтическую функцию. А на бытовом уровне не так уж трудно повторить путь любого злодея, для этого не нужно быть диктатором страны или мира.

Проблема в том, чтобы это было интересно другим. Когда мы сняли картину о Гитлере, люди реагировали очень странно. Я приехал с ней в Рыбинск, и молодой парень, которого я принял за нациста, стал мне выговаривать: «Что вы такое сняли?! Чего Сокуров выдумал?! Вы же взрослый человек, вы должны понимать, что Гитлер был материальным воплощением немецкого духа, немецкой ментальности, что он сделал очень много добра, что за ним стоят крупные метафизические силы, а вы всё суетесь со своим добром и злом».

А когда я съездил с этой картиной в Германию, немцы даже слова не могли сказать о ней – смущенно молчали. Я вначале думал, это потому, что мы всё показали по-русски, и немцы заподозрили «клюкву». А потом понял – всё серьезнее «клюквы», их в принципе смущает эта тема, им больно вспоминать. Тогда еще никто не снимал таких фильмов. Это потом уже появились всякие Гитлеры: Гитлер в бункере, Гитлер у Тарантино и т.д.

Когда отпускаешь произведение от себя, с ним может случиться всякое. Хуже всего, когда ничего не случается. С нашим «Молохом» было много приключений. Спасибо, картину заметили, она есть в любой фильмотеке мира, получила Каннскую премию. Если же вкладываешь в картину душу, а она «не звучит»… Тут уж действительно не хочется жить. Чем «громче» молчание, тем больше собственное разочарование в себе и в мире.

– Тем не менее, после «Тельца» у вас было видение. Значит, не всё так просто?

– Да, был рыжий маленький мужичок, который меня побил. Кажется, он был в валенках. Я плохое забываю, поэтому рассказал об этом видении Сокурову, мы вместе посмеялись и забыли… А вы сейчас напомнили.

Дело в том, что кровь Ленина – не остывшая. И от того, что он не захоронен, и от того, что проиграл в истории, и от того, что до сих пор проигрыш этот кажется неочевидным. С Германией понятно – там просто стыдливая скорбь. Развязал Вторую мировую войну, пошел на Россию и получил своё вместе со всеми немцами. Не пошел бы, всё, может, и было бы тип-топ.

А с Лениным иначе. В то обрушение, которое произошло в 91-м году, до сих пор многие отказываются верить. Поэтому у нас по-прежнему звучит музыка прежнего гимна, постоянные апелляции к советскому времени. Так что Ленин – вообще опасная материя. Значительно более опасная и живая, чем Адольф Алоизович. Впрочем, и последний в качестве легенды питает души всякого рода мрачных романтиков.

Кратчайшее расстояние между точками

– В герое Сергея Маковецкого в «Чуде» вы вообще описали беса – по вашим собственным словам. Его вы тоже наградили какой-то своей чертой, или всё же есть другие пути?

– У вас хорошие вопросы, вполне политкорректные. Постараюсь ответить столь же политкорректно. Любое творчество – это рационализация иррационального или бессознательного. В этом помогает ремесло. Любой художник – это еще и ремесленник, но не всякий ремесленник есть художник.

Я обожаю апостола Фому, который в христианской теологии олицетворяет разум, вкладывая персты в раны Спасителя. Для меня это очень серьезный, прежде всего, символический шаг, который говорит о том, что рацио и вера могут где-то сойтись. И я понимаю Фому, почему он это сделал. Понимаю атмосферу экзальтации вокруг Христа, которая шла, прежде всего, от жен-мироносиц.

Женщины – экзальтированные существа, более нервные и возбудимые, чем мужчины. А мужчинам нужно потрогать! То есть, они больше доверяют опыту, чем чувству. И апостол, который трогает руками рану Христа и начинает что-то понимать, в философском плане – блистательная сцена.

А бес – умный дух. Бесы единственные знали, кто есть Христос. Что он одновременно человек и Бог, богочеловек. Апостолы не знали, а бесы знали! Я и описал этот разум в образе героя, который сыграл Маковецкий.

Подобный разум, подкрепленный цинизмом – социальным и психологическим, может разрушить всё. Этот картезианский разум, который говорит, что кратчайшее расстояние между двумя точками есть прямая. Но мир устроен не так. И геометрия Лобачевского, и теория Эйнштейна, и теория волнового строения вселенной, говорят о другом.

Кратчайшее расстояние между точками не есть прямая. Этот картезианский разум, кстати, и разрушает всё в России последние 20 лет. Он говорит, что культура – это художественные артефакты, имеющие свою стоимость. Что связь между людьми – это частный интерес, бизнес, деньги. Что «бабло побеждает зло»…

Кратчайшее расстояние между точками в виде прямой есть ошибка, сбой в мышлении, выпрямление вселенной, которая вообще не линейна. Ошибка для нас весьма обидная, потому что Россия в своей культуре исповедует довольно сложный парадоксальный мир.

Нашим литературным героям не подходит только положительное и отрицательное в бытовом значении. Кто у Достоевского положительный герой? Наскребем Алёшу, Зосиму, да и всё на этом. У Гоголя кроме Тараса Бульбы (сыноубийцы) и кузнеца Вакулы не найдем никого. Какой-нибудь Свидригайлов может одновременно совершить и благородный, и мерзкий поступок.

Вот что такое русская культура. Она описывает ту точку, в которой сошлось всё. Культура есть артикуляция связей в мире, и русская культура в своих проявлениях блистательно артикулирует сложный мир, который нас окружает. Связи деньгами – слишком просто для нас. Собственно, в этом и причина, почему с 90-х годов отечественная бюрократия уничтожает гуманитарное образование, а вместе с ним и Россию.

Мы слишком сложны для капитализма. Нужно эту сложность назвать отсталостью. Дерево нужно обстругать в ровный столб, натянуть на него провода и пустить ток. И будем мы люди-столбы… Весьма занимательно и интересно с практической точки зрения.

Так что сами судите, кого я описал в бесе, сыгранном Маковецким.

– Вы были знакомы с Андреем Тарковским. И однажды сказали, что в нём было заметно мессианство. Что вы имели в виду? Вообще, что в вашем понимании мессианство в культуре?

– Мессианство – когда в атеистической стране говорят, что Бог столь же реален, как и пятилетний план развития народного хозяйства. Что есть прошлое, есть религиозный опыт, что культура России христоцентрична. Вот это и было мессианство Тарковского.

Фильм «Зеркало» не только министерством, бюрократами, но и верхушкой нашей творческой киноинтеллигенции признан был художественным провалом. Вы посмотрите стенограмму, напечатанную в «Искусство кино» в 70-х – обсуждение картины «Зеркало», которой противопоставляется фильм по пьесе «Сталевары» (назывался он как-то иначе). В итоге – третья категория, значит, картина несостоятельная во всех смыслах, всего три копии на Москву. Неплохо?

А сейчас она вытеснила «Броненосца Потёмкина» в рейтинге лучших фильмов всех времен и народов. В первой десятке – «Зеркало» и «Человек с киноаппаратом». А ведь Андрей Арсеньевич догадывался, что сделал шедевр. И когда этот шедевр бьют «Сталеварами»… И не только министр, но и свои же братья-интеллигенты.

Отсюда и рак. Отсюда и инфаркт во время работы над «Сталкером». Конечно, можно сказать, что гордыня. Да, он был гордым, потому что сам понимал цену своих картин «Зеркало» и «Андрей Рублёв».

Хотя я думаю, что «Зеркало» получше будет. Оно не конфигуративно, фабула множественна, и действие идет в разных временных измерениях. Такому материалу очень трудно придать единство. Но Тарковский это сделал.

Дух Божий, как и дух творчества, виден в каждом кадре, и сколько будет кино, столько будет фильм «Зеркало». Я рад, что эта «художественная неудача» представляет русское кино в мире. Бог не фраер, как говорили когда-то. Но, к сожалению, автора уже нет, он – у Бога. Или где-то еще.

«Не представляю себя без веры»

– Вы однажды сказали, что нельзя ответить на вопрос, есть ли Бог. Но разве вера не отвечает на этот вопрос?

– В области разума нельзя ответить на вопрос, есть ли Бог. Если бы на пути рационализма ответили на этот вопрос, культура бы перестала существовать, потому что не о чем было бы думать. Мы ведь не думаем о том, что земля круглая, и не посвящаем жизни доказательству этого бесспорного факта. Во всяком случае, я не вижу смысла в истории после ответа на этот вопрос.

Наша жизнь есть дерзание и подвиг отчаяния, если можно так выразиться. Допущение существование Бога при том зле, которое царит на земле… В этом есть благородство и масштаб отчаяния. И вдруг нам все доказали. Вот Его адрес, Его email – Евангелие@mail.com. Пожалуйста, пишите, Он вам ответит. И всё. Я не вижу ни малейшего смысла в продолжении собственной материальной жизни при таком повороте дел.

– А как же жили апостолы? Ведь они были людьми и при этом точно знали, что Бог есть – общались с ним.

– Я напоминаю вам, что апостолы ждали Второго Пришествия, которое до сих пор не состоялось. Следовательно, знали не все и надеялись на нечто, что по-прежнему проблематично.

Тут надо следующим образом ставить вопрос: закончился ли процесс богопознания? Если мы говорим, что закончился, тогда я спрашиваю: а чего мы, собственно говоря, здесь сидим? Я понятно, что пиарюсь – два человека в интернете это прочтут. Я – человек конченый в этом смысле. А вы чего здесь сидите?

Если процесс богопознания закончился, то зачем искусство, зачем наука? А если не закончился, тогда всё, что происходит, имеет смысл. Все произведения искусства имеют смысл, все подвиги святых после Христа имеют смысл. Имеют смысл странные явления, когда, например, в великом израильском народе после распятия Христа исчезают все пророки.

В области разума не существует доказательства бытия Божьего. Так же, как нет ниспровержения доказательства. И это заставляет таких людей, как я, жить и пытаться разобраться в мире, в наследии, которое у нас есть. Пытаться осмыслить это наследие и понять, что все имеет свою цену, свой смысл. Что тот корпус духовной литературы, который до нас дошел, – не только хорошее литературное, фольклорное творчество, но в нем заключен вечный опыт. Что борьба добра со злом происходит каждую нашу минуту и каждую нашу секунду, и все обретает некий смысл.

Для меня смысл жизни заключен в том, что я хочу найти Бога. Я знаю: как только найду Его, умру, но для меня это будет счастьем. А несчастьем – если умру, так и не найдя Его. И таких людей много – надеюсь, больше, чем приходили и на Болотную площадь, и на Поклонную гору.

– Вы как-то называли Христа самым близким себе человеком. Что вы имели в виду?

– Это не то, что Он — мой сосед, у которого я занимаю деньги до зарплаты, или который занимает у меня. Я Христа никогда не видел, но как мне представляется, временами чувствую Его присутствие. Поэтому Он занимает определённое место в моей душе. У меня нет духовного опыта крупных духовидцев, но какой-то мистический есть, за годы набралось. И то, что я иногда чувствую, говорит о некой близости.

Это тоже богопознание. Причем, Россия дала в ХХ веке блестящий литературный образец такого познания. Я имею в виду творчество, духовидение Даниила Андреева. «Роза мира» – весьма серьезное произведение и очень серьезный религиозный опыт.

Алла Андреева – царство ей небесное, я её немножко знал, как и Даниила – не слишком пропагандировала, скрывала эту книгу, поскольку в ней Андреев «переосмыслил» Святую Троицу. Что, конечно, с точки зрения православных канонов является кощунством.

Я не знаю, как там по поводу Святой Троицы, но его видение нисходящих и восходящих духовных миров трудно переоценить. Эта книга дает смысл существования – удивительное произведение, неизвестное, кстати, на Западе. И у нас, несмотря на большие тиражи, она не прочитана и не осмыслена. Её даже прочитать довольно сложно, не то, что осмыслить.

– Скажите, вы действительно могли встать на духовный путь? Такой выбор, правда, был?

– Вы имеете в виду карьеру священника? Я вообще-то не делаю карьеры, тем более, на духовном пути. Религиозная карьера… в этом есть что-то соблазнительное. Как будто кто-то сверху дает тебе заранее прощение всех человеческих несуразностей.

У меня бОльшую часть жизни был выбор подобного рода, но сейчас я понял, что любой выбор есть ложь и неполнота. Сейчас я для себя проповедую отсутствие выбора. Но это могут быть просто сбои искушенного сознания. Оставив гитару и окончив школу, я хотел поступать в семинарию в Загорске, тогда так назывался Сергиев Посад. Но, понимая, какой удар это нанесет семье, отказался.

Мама всегда хотела, чтобы я социализировался, как советский человек. Может быть, не хватило какой-то внутренней уверенности… Но, честно говоря, сейчас я не знаю, как бы эту ношу потянул на себе. Ноша добросовестного священника – абсолютно неподъемная.

– Что значит «любой выбор есть ложь и неполнота»?

– Я думаю, что выбор всегда ложен, поскольку в нем есть отсечение каких-то сторон жизни и необязательно греховных. Идеальный вариант – это как у апостолов, у которых особого выбора не было. Их Бог вёл, и всё. Самое лучшее существование, когда тебя ведет некая волна.

Другое дело, что и Гитлера она вела, только была другой. Это был демон германской государственности, который, в общем, и потерпел поражение. Андреев вообще считал, что происходил кастинг на роль Антихриста…

Такая волна может вести тебя через провалы, через геенны до какой-то точки. Главное, чтобы внутри волны не произошло подмены. У меня складывается впечатление, что она и меня несет, но я не могу сказать, насколько это волна чистой, лазурной воды.

Естественно, человек обречен на выбор, выбор есть проклятие человека. Тем не менее, мы его совершаем постоянно, в жизни почти нет безвыходных ситуаций. Но бывает вождение, но оно еще опаснее, чем человеческий выбор, поскольку водить тебя могут и по кругу. Нужно вести духовную жизнь, видимо, конфессионально оформленную.

У меня в разные периоды жизни было разное отношение к этому. Одно время я был конфессионально оформлен, но сейчас стал более бесформенным в этом смысле. По-видимому, я прохожу какую-то новую для себя ступень. К счастью, веры я не потерял, не представляю себя без веры.

– А что привело к такому выбору? Это был некий духовный путь или результат каких-то событий?

– Ни то и ни другое. Поскольку я из семьи репрессированных, мои родные скрывали, что верят в Бога. У нас не было ни одной иконы, мама меня крестила тайно в 5 лет, но крестик не дала – она сама носила тот крестик. Потом уже, после её смерти, я надел его на себя.

Икон в доме не было, вслух не молились. «Власть-то у нас, извините, советская», как сказал один крестьянин Ленину после того, как тот посетовал: «что же у вас, братцы, в деревне мост такой дырявый?» «Власть-то у нас, извините за выражение, советская, кому ж тут мост чинить? Царя зовите»… Ильич захохотал и потом цитировал это несколько раз. Он мог проявлять широту, в отличие от Виссарионовича – тот был узок, как гильотина…

Так что, никаких предпосылок не было. Я примерно в 5-6 лет понял, что мы не одни. Родилось это, видимо, из-за страха темноты. Я как ребёнок с расстроенным воображением безотцовщины в темноте видел всякого рода угрозы, но не от других людей, а от чего-то более могущественного, чем человек.

А сегодня уже и не знаю, насколько я соответствую тому маленькому мальчику, который оцепенел перед темнотой в коридоре. Думаю, что он был целомудреннее, следовательно, духовно крупнее меня сегодняшнего. Но я что-то понял на рациональном и творческом уровне с тех пор. И не жалею, что вырос из этого мальчика.

– В каком-то смысле вы им и остались, ведь в вашей жизни и сейчас случаются чудеса. Одно чудо – ваш отец, который появился спустя сорок лет…

– Он действительно появился, но я не использовал этот шанс для того, чтобы с ним помириться. Я был уверен, что он умер. В моей маленькой семье говорили, что отец в 66-м году погиб. И когда раздался звонок – а у меня тогда уже была некая известность – я, честно говоря, подумал, что тут какая-то афера. Потом, когда он уже умер, выяснилось, что это был действительно отец… История печальная.

– И в Израиле с вами чудо произошло.

– Да, и это можно чудом назвать. Я и не предполагал, что на чужой земле (после этого она стала для меня святой) сразу встречу человека, который расскажет мне о моей бабушке и тетке, об их жизни в лагере перемещенных лиц. Какова вероятность такой встречи? Ничтожная, тем не менее, это произошло. Действительно, похоже на чудо, чудо и есть.

– И что такое чудо, по-вашему?

– Разрыв причинно-следственной связи. Когда причинно-следственная связь говорит, что должно происходить одно, а происходит совсем другое. Жизнь физическая, материальная, детерминирована, а чудо разрывает эту детерминацию. Савл едет на лошади в Дамаск, и вдруг голос говорит ему: «Что ж ты меня гонишь?».

Это и есть настоящее чудо. А не только явление рыжего мужичка в валенках, который меня отлупил, когда я написал «Тельца». Может, это был Зюганов Геннадий Андреевич?..

– Как думаете, для чего вам даются чудеса?

– Чтобы я не зарывался в своем картезианстве. Я его обличаю, а сам мыслю логически большую часть трудового дня. А мне жизнь говорит: «Парень, не зарывайся. В любую секунду может случиться такое, о чем ты и не помышляешь…» И я благодарю жизнь за эту подсказку. С нею жить адекватнее. И интересней во всех смыслах.

Фото: Ефим Эрихман 

Видео: Виктор Аромштам