Старший, Мефодий, поначалу пошел по стопам отца, начав с военной службы, затем 10 лет являлся высокопоставленным государственным чиновником, после чего принял монашество и некоторое время был настоятелем монастыря. Младший, Константин (прозванный Философом), получив прекрасное образование (учился с будущим императором, а одним из учителей был будущий Патриарх Константинопольский Фотий), от военной карьеры сразу отказался, стал патриаршим библиотекарем, затем преподавателем философии (откуда и прозвище), однако, и в ту пору он отнюдь не был «кабинетным ученым»: участвовал в диспутах с иконоборцами, ездил с дипломатической миссией в Сирию (где успешно вел богословские споры с мусульманами) и к хазарам (диспуты с иудеями и мусульманами), а монашество с именем Кирилл он принял незадолго до смерти. По возрасту братья были далеко не ровесники (разница в 12 лет), да и тесно сотрудничать в деле просвещения славян им пришлось сравнительно недолго (всего-то шесть лет с момента, когда в 863 г. братья отправились по указу императора в Моравию, и до кончины св. Кирилла в начале 869 г.).
Образ их единства в равноапостольном служении прекрасно изобразил сам св. Кирилл, сказав на смертном одре св. Мефодию: «Вот, брат, мы с тобой были как дружная пара волов, возделывающих одну ниву, и вот я падаю на бразде, окончив свой день». Он просил старшего брата «не распрягаться»: не возвращаться к монастырской жизни, но продолжить их общее просветительское дело.
Богослужебные тексты акцентируют наше внимание на созерцательности Мефодия, его особой расположенности к монастырскому укладу, и на интеллектуальности Кирилла. Хотя и младший тянулся к монашеству смолоду, и старший был хорошо образован, эти акценты расставлены очень точно. И символично, что Мефодий, именно будучи по всему своему устроению монахом, продолжает дело Константина Философа, совмещая два служения: архиерейское и просветительское, претерпевая тяжелейшие гонения от собратьев. Его монашество – стержень этого двойного самоотверженного служения Церкви, и напоминание всем нам об аскезе как необходимой основе для духовно-переводческой деятельности.
Что касается гонений, которые выпали и на долю св. Кирилла, но в особенности св. Мефодия, то они были закономерны. И дело было не только в столкновении, как нынче сказали бы, «геополитических интересов». В первую очередь, там столкнулись две пастырские концепции. Немецкое духовенство отстаивало идею, согласно которой в церковной жизни приемлемы только три языка: еврейский, греческий и латинский (на которых была сделана надпись «Иисус Назорей, Царь Иудейский»). А приглашенные правителем Великой Моравии Ростиславом из Византии миссионеры мало того, что занялись переводом Священного Писания и богослужения на доступный народу язык, так еще и азбуку под него разработали.
Рисунок «Кирилл и Мефодий — просветители славян» Сечкарь Сергей, 9 лет, МОБУ СОШ № 6, источник: pravsemia.ru
Если вслушаться в текст службы, посвященной равноапостольным братьям, то может создаться впечатление, что они пришли с миссионерской проповедью в языческую страну, а не в христианскую державу. В том-то и состояла трудность, что со стороны их деятельность смотрелась как вторжение в «чужой монастырь со своим уставом»: Великая Моравия была канонической территорией баварской епархии Пассау. Мало того, что свв. Кирилл и Мефодий со своими учениками явились на чужую территорию, так они еще вносят в уже сложившуюся церковную жизнь чуждые принципы, ибо зачем овцам знать Священное Писание и понимать богослужение? Знать и понимать – дело пастырей, а овцы должны слушаться и повиноваться им…
При таком понимании местным (немецким) духовенством роли паствы в Церкви нет ни малейшего преувеличения в прославлении свв. Кирилла и Мефодия как «напитавших манной богомудрого учения славянские народы, погибавшие от голода слова Божия» (седален по полиелее). Не случайно мы их называем не «крестителями», а «просветителями» славян. Крестить было кому, а вот просвещать, чтобы крещение было во спасение – по-видимому, некому.
Достойно, кстати, внимания, что при всех интригах и гонениях со стороны немецко-моравского клира против святых братьев (первая поездка в Рим окончательно подорвала здоровье Константина, после чего он и скончался), Римские Первосвятители Адриан II и Иоанн VIII не только не возражали против «антиканоничной экстерриториальной экспансии иностранной поместной Церкви» (как, наверное, прокомментировали бы современные политические обозреватели), но еще и поддерживали их просветительскую деятельность, благодаря которой славянские народы получили возможность приобщаться христианской словесной сокровищнице (Папа Адриан II рукоположил св. Мефодия в архиерейский сан и поставил его в архиепископы Моравии и Паннонии, а его преемник Папа Иоанн VIII, когда св. Мефодий, после смерти Ростислава, оказался в заточении, даже запретил немецким епископам совершать Литургию, чтобы добиться его освобождения).
Но вернемся к делу святых равноапостольных братьев. Есть основания считать, что тема просвещения славян была животрепещущей для них задолго до того, как они были направлены в Великую Моравию. Все та же проблема крещения при отсутствии просвещения, о которой особенно много и остро говорится последние пять лет, не менее актуально стояла уже тогда. Как уже было сказано, в Великой Моравии столкнулись тогда не столько геополитические интересы, сколько две пастырские концепции.
Можно сказать еще, что столкнулись и две разные миссионерские концепции. Корнями эта разница уходила в понимание сущности человека и в отношение к нему. Поэтому немецкое окормление вчерашних (а порой вовсе и не вчерашних) язычников отличалось определенной толерантностью к их религиозным пережиткам, тогда как святые Константин и Мефодий проповедовали более строгую версию христианства, более ответственную, а ответственность воспитывается, когда человеку дают возможность услышать слово Божие своими ушами, осмыслить его собственной головой и самостоятельно принять решение: жить ли ему по услышанному/прочитанному?
Строгость, логично проистекающая из уважения к личности; мягкость, естественно следующая из понимания, что человеческое естество болеет и нуждается в милосердной поддержке; нетерпимость к внутреннему раздвоению и чуждым примесям, обусловленная любовью к истине и ненавистью к лжи, лукавству, лицемерию – вот, что характеризует миссионерскую концепцию просветителей славян.
Впрочем, не ошибемся, если скажем, что это – жизненный нерв православной миссионерской концепции.
Столкновение двух вышеупомянутых концепций – не «дела давно минувших дней». К сожалению, это проблема и дня сегодняшнего. В самом деле, одновременно с активизацией «внутренней миссии», с усилиями возродить православную веру, с «хождением в народ» (что нередко сводится к хождению к его «лучшим представителям»), парадоксальным образом активизируется и неизжитое язычество. Иногда оно идентифицируется как истинно народная вера (чем язычество, собственно, и является) в открытой оппозиции к христианству, иногда же – как самое что ни на есть истинное Православие.
Слово «христианство», как правило, предпочитают при этом не произносить, понимая под Православием гремучую смесь церковной обрядности (отнюдь не интересуясь ее происхождением и символическим смысловым богатством), «благочестивого» оккультизма (непостижимым образом совмещающего почитание мощей святых с тем, что эти же святые отвергали всей своей жизнью: с колдовством, насыщенным православной атрибутикой, с магизмом, превращающим почитание святынь в языческий культ и насыщающим быт христианина всевозможными оберегами) и языческого, опять же, по духу национализма, исконно чуждого русской ментальности, для которой кровное единство малозначимо в сравнении с единством по вере.
Самое дикое, что иные современные миссионеры как раз эту «немецкую» (в вышеупомянутом смысле: толерантную к языческим пережиткам и подпитывающую культ нации) версию и поддерживают. Евангелие почитается декларативно, а на деле упраздняется в угоду нецерковному по духу прагматизму. Получается, что мы почитаем память свв. Кирилла и Мефодия каким-то извращенным образом: их, чей, скажем так, миссионерский посыл был обращен к погибающим от голода слова Божия, мы почитаем, ограничиваясь какой-то вежливой приветливостью, но сам посыл, саму заботу их о том, чтобы проповедь Евангелия была услышана людьми, чтобы она была нашими делами засвидетельствована в жизни по заповедям и в покаянии о вольных и невольных соскальзываниях с узкого пути спасения – все то, что составляло содержание и смысл их проповеди мы отодвигаем куда-то на периферию своей жизни, если вовсе не за борт.
«Вот наступают дни, говорит Господь Бог, когда Я пошлю на землю голод, – не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря и скитаться от севера к востоку, ища слова Господня, и не найдут его» (Ам. 8; 11–12). Мы дорожим церковно-славянским языком – и слава Богу! – но дорожим ли мы смыслом, раскрытию и сообщению которого этот язык служит? Это вопрос не только к тем, кто «активно» участвует в богослужении – священно- и церковнослужителям (в т.ч. певчим), но и к тем, кто «выслушивает», «выстаивает» или «отстаивает службу».
Пресловутая «непонятность» церковно-славянского языка как богослужебная проблема существует, хотя и не исключительно, все же во многом благодаря недобросовестности клира и клироса. Осмысленность чтения и пения и внятность (которая зачастую – результат не столько хорошей дикции, сколько все того же вдумчивого осмысления текста) – вот достойная форма почитания равноапостольных братьев.
фото: armih.ru
Проповедь по содержанию богослужебного чтения Апостола и Евангелия, раскрывающая смысл только что озвученного текста – тоже их почитание.
Переводческая деятельность, преисполненная благоговейной осторожности – смиренное сослужение им. Всякое усердие, в том, чтобы донести слово Божие до жаждущих его, чтобы оно было ими не только услышано, а понято, усвоено и принесло сторичный плод – это почитание равноапостольного жизненного подвига свв. Кирилла и Мефодия. Об этом и напоминают нам слова, посвященного им богослужения.