Марина Борисовна Петрушина, детский хирург, коренная ленинградка, первая в Ленинградском округе женщина – подполковник медицинской службы. Более тринадцати лет проработала на героическом Байконуре, чуть более пяти – в холодном Заполярье, сейчас, выйдя в отставку, принимает пациентов в Поликлинике N 40 города Санкт-Петербурга для творческих работников, в той, которую в народе называют запросто: «артистической». И о своей жизни Марина Борисовна рассказывает совершенно буднично, отмахиваясь от комплиментов и не желая признавать, что именно на таких как она и держится наша медицина.
– Я почему отказывалась от интервью: не потому, что я боюсь публичности, я просто переживаю, что люди, которые меня знают, посчитают, что это такое искусственное выпячивание моих биографических данных, к тому же и пафосное выпячивание. Вот этого не хочу, чтобы не сказали о пиаре, ведь я считаю, что я – обычный рядовой врач, и что таких врачей у нас много.
Родилась я в Питере, ленинградка коренная, и родилась давно, потому что мне уже пятьдесят восемь лет. Мне, надеюсь, далеко еще до конца, но я уже сейчас могу сказать, что я прожила счастливо. Хотя, вспоминая свою жизнь, я понимаю, что повторить ее не захотела бы, потому что практически все этапы моей жизни это борьба (как бы пафосно это не звучало). Борьба с проблемами, со сложностями. Вот только последние несколько лет я могу просто гулять по городу и улыбаться, чувствовать себя счастливой.
Люди, которые живут здесь постоянно, не ощущают того контраста с жизнью в других местах, в горячих точках, часто не понимают, насколько прекрасна наша будничная жизнь. И поэтому то, что я в Питере, что у меня есть две мои дочери, что я их вырастила и дала им образование, и что у меня от старшей дочери уже есть два внука, – я счастлива.
То же я говорила, и когда приехала с Севера в Питер, в окружной госпиталь и слышала, как некоторые коллеги жалуются, что им тут трудно служиться: «Молчите, господа! Вы просто не были в других местах, вы не знаете, как там. Здесь вы окружены коллегами и друзьями, которые в любой момент помогут вам, подставят свое плечо. А там ты один решаешь многое, один берешь всю ответственность на себя, а это иногда очень страшно».
Я всем своим больным, – а кстати, чаще всего люди с самыми банальными диагнозами хватаются за голову: «Все, жизнь закончена!» – таким больным я всегда говорю: «Не гневите Бога. Вы свои проблемы сравните с проблемами других людей. Конечно, я понимаю, что ваш эгоизм не позволяет видеть иное, вы считаете, что вы самый больной в мире человек и что рушится вся ваша жизнь, но я могу вам сказать, что через месяц вы сделаете операцию, пройдет боль и будете жить как обычно. А существует большое количество, например, онкологических больных, у которых жизнь после постановки диагноза меняется кардинально, полностью с ног на голову переворачивается, они уже и на жизнь и на людей смотрят по-другому, и ситуации по-другому оценивают. Но и тогда многие находят повод для радости. Учитесь быть счастливыми».
А началось у меня все с учебы в обычной ленинградской школе, на Коломенской здесь, кстати, недалеко, и с очень раннего желания стать врачом. В связи с чем возникло это желание, я уже не помню, но настолько оно было сильным, что, даже будучи еще школьницей, я каким-то образом вышла на вечернюю школу училища Мариинской больницы. И в десятом классе я туда ходила, занималась с вечерниками, сидела на занятиях. Кто мне это разрешил, как я туда пробралась?
На меня смотрели как на идиотку, ведь молодая, десятый класс, гуляй – не хочу, а я прихожу, сижу на занятиях, а потом иду в Куйбышевскую больницу, смотрю, как там учат уколы делать. Поэтому в мединститут я шла осознанно, мечтая стать детским хирургом, хотя действительность с мечтой в тот период не совпали.
«Деточка, тебе еще шестнадцать лет, ты куда рвешься? Ты еще жизни не знаешь!» – мне вот так достаточно откровенно было сказано на экзаменах, и мне поставили два по физике. И я пошла санитаркой в операционную в детскую хирургию.
Конечно, за год розовые очки я сняла. Контингент людей, с которыми я общалась, был достаточно взрослый и серьезный. К тому же операционные сестры – это особая каста, они очень отличаются от сестер отделенческих. Это элита больницы. И хирурги по вечерам чай собираются пить именно у них, поэтому я была приближена к хирургическому клану, и на второй год я поступала уже почти опытным человеком, но не набрала полбалла.
Это была трагедия. Потому что всегда был проходной девятнадцать с половиной, и я их набрала, но в том году сделали двадцать. А в следующий и все послеследующие, сколько я отслеживала, всегда был девятнадцать с половиной, но в этот – двадцать! Представляете? И я потом подумала, может, это судьба Божья, что тебе все равно еще рано. Я уверена, что в жизни ничего просто так не делается, все имеет свои причины, наверное, было необходимо, чтобы я еще год поработала, еще больше набралась опыта.
Ну, а на третий год я поступала как стажистка и запредельно спокойно прошла, да и в характере, соответственно за два года стажа, сформировались определенные уже устои. И поэтому, когда я поехала на картошку, характер наивной, ничего не умеющей девочки, ушел куда-то в небытие. И меня назначили бригадиром. Ну, а когда закончилась картошка, точнее, морковка это была, меня после моих «подвигов» на грядках тут же автоматически сделали старостой потока.
Педиатрия – это особая отрасль медицины, и педиатры самозабвенно должны отдаваться медицине. Поэтому я очень болезненно отношусь к рассказам друзей, у кого есть детишки, как они ходят по больницам и видят равнодушное отношение к пациентам, думаю: «Боже, как поменялось время». Наверное, я никого не удивлю, что сейчас покупаются экзамены, покупаются зачеты. В наше время это тоже, конечно, было, но обставлено было не так откровенно.
Училась с удовольствием, спокойно, потому что осознанно же все было. Рано в партию вступила, на четвертом курсе. И кстати, вступила не из соображений меркантильных, очень долго переживала, я была такая очень честная девочка, знаете. Совестливая. Правдивая, что ли, правильнее сказать? Потому что, даже когда, будучи старостой потока, разбирала двоечников, – обязанность у меня такая была, – я очень искренне была возмущена, когда видела, что некоторых парней зачислили с шестнадцатью баллами только потому, что они – парни. И когда мы разбирали, что они не ходят на занятия, на все плюют, у них куча двоек, мы задавались вопросом: какие из них врачи? И я жестоко требовала их выгонять. Не всегда деканат шел навстречу, но я всегда настаивала.
Субординатуру я проходила, как и мечтала, по детской хирургии, а мой муж тогда же закончил Можайку и был распределен на Байконур. Мы одновременно с ним закончили институты, и после шестого курса на седьмом месяце беременности я совершенно спокойно выписалась из Ленинграда, и с четырьмя чемоданами мы поехали в Казахстан. Моя мама, когда увидела печать в паспорте о выписке, зарыдала. Но я настолько была наивна, настолько была уверена в своем счастливом будущем (я же – жена офицера, Родина и партия нас не бросят), что сделала это, особо ни о чем не переживая.
А приехав на Байконур, увидела, что там интернатуры по детской хирургии нет, была только по педиатрии, но я-то хотела быть только хирургом. Там были госпиталь космических войск и местная гражданская больница. И они между собой конкурировали. И сейчас такое часто происходит, когда гражданская власть хочет показать, что она сильна, а военные стоят на своем. Негласно, конечно, на протяжении всей жизни так было. А мне надо было устроиться на работу. И я, как сейчас помню, в четыре часа ночи пошла на вокзал, чтобы поехать в город Кзыл-Орду, в облздрав.
Пошла одна, мужу утром на работу, я его не взяла с собой, сама поехала (седьмой месяц беременности). Я сейчас с ужасом вспоминаю, насколько я была безалаберная, но тогда казалось, что весь мир у нас под ногами, ничего страшного быть не может, мы все преодолеем, и я ничего не боялась. Приехала туда, там три часа езды от Байконура, нашла облздрав, там часа четыре в очереди на прием просидела, а он меня и не принял.
Плечи оголенные, в сарафане приехала юная ленинградка, не зная местных законов. Пришлось пойти кофточку покупать, чтобы прийти еще раз на прием с закрытыми плечами к чиновнику. И он мне, снисходительно: «Ладно, я вам разрешаю интернатуру на базе больницы города Кзыл-Орды проходить. Но общежития там нет, так что поищите сами себе жилье».
И когда я пришла в детскую хирургию в эту больницу, на меня смотрели как на ископамое. На меня все сбежались смотреть: приехала из Ленинграда, детский хирург, коммунист, женщина, да еще и беременная. Вот эти все составляющие у них в мозгу не укладывались. У них женщина, все-таки, в тени где-то, а тут такая активная, да с животом, да еще и работает. Но мы подружились, и я до декрета там и проработала.
А вообще мне очень повезло на Байконуре, что в тот год было очень много выпускников и из Москвы, и из Питера, и из Киева и из других крупных городов, и нас всех поселили фактически в одном доме. Дом только сдался, пятиэтажка, голубая стандартная в пять подъездов, и она одномоментно заселилась выпускниками военных училищ. Представляете, какой веселый дом у нас был?
Тринадцать лет мы жили душа в душу. Я была настолько счастлива. У меня были друзья, которые мне всегда помогали. Я своих детей воспитала только благодаря соседям и своим друзьям. Ведь когда я окунулась в работу, я иногда сутками не выходила из госпиталя. Потому что, чтобы стать хирургом, ну, без пафоса я сейчас говорю, надо действительно от многого отказываться в ущерб семье, своему мужу и ребенку, потому что больные поступали круглосуточно. А муж, молодой лейтенант, естественно, на площадке был, они там тоже пускали очень активно в те годы, и я звонила соседям: «Заберите Катю из детского сада, пусть она у вас переночует».
После рождения дочери я хотела перевестись для продолжения интернатуры в военный госпиталь, так как там было детское хирургическое отделение, даже в Москву в Министерство здравоохранения для этого ездила, но мне не разрешили: «У нас многие жены военнослужащих вообще на работу не могут устроиться, а вы еще выбираете себе специализацию». Но в один день позвонили из больницы и сказали: «Едет большая комиссия, выходи скорее на работу к нам, может жизнь твоя изменится». И я Катьку отдала в десять месяцев в няньки и вышла на работу. Как раз к этой комиссии.
Как сейчас вижу: в отделение заходят такие солидные аксакалы в шубах, они любят пышность, казахи одеваются так, чтобы было сразу видно, что это начальник. Они смотрят наше отделение: «Ну что, надо подниматься до уровня военного госпиталя, чтобы не туда рвались больные, а к вам». Хотя, конечно, это смешно, попробуйте казахской гражданской больнице подняться до уровня военного центрального космического госпиталя, неосуществимая мечта. Но мы все поддакиваем. И заведующая в конце этого разговора меня подталкивает, что, мол, есть тут у нас молодая сотрудница с ребенком, может разрешите ей проходить интернатуру и у нас, и в госпитале? И уже уходя, чиновник небрежно развернулся и сказал: «Разрешаю».
Я этот жест, как он снисходительно махнул рукой, на всю жизнь запомнила. «Разрешаю», – сказал он, и одним движением решил то, чего я не могла добиться всеми моими хождениями по министерствам и облздравам. Так я и закончила интернатуру в гражданской больнице и в госпитале. Одна барская фраза «разрешаю» решила мою жизнь.
Постоянно вспоминаю начальника отделения детской хирургии в госпитале, Царствие ему небесное, он умер около трех лет назад, это детский бог, я вам честно могу сказать. Вот у меня уже тридцать четыре года стажа хирургической работы, я таких хирургов не видела. Насколько он чувствовал ребенка, насколько каждого из них понимал и насколько с фанатизмом к работе относился. Много читал, был очень грамотный, военный хирург, полковник, Бережной Геннадий Михайлович.
А совсем недавно, он к нам сюда, в Питер приезжал, оперировался у нас в 122-й медсанчасти, мы помогали ему устраиваться. Рак у него был. Ему в Москве сделали не очень удачную операцию, поэтому здесь повторно оперировали, исправляли ошибку. Представляете, хирургу, который сам все понимает, делают повторную операцию? И он работал на Байконуре до последних дней детским хирургом. Хотя он сам украинец, переезжал после увольнения в Сумы, но его там не приняли, и он вернулся на Байконур. И до последних дней.
Утром его нашли в кровати лежащим. Одетым уже. Видно собирался на работу, что-то стало плохо, прилег и умер. Детей у него не было. А с другой стороны, может, вот так неожиданно неплохо умереть? Зная до последнего часа, что ты нужен людям.
Да, детский бог. Мы с ним настолько хорошо работали, настолько интересно, что я домой не хотела возвращаться. Наверное, единственная, кто с Байконура в Питер не хотел возвращаться. Все хотели уехать. А я на Байконуре ложилась с вечера дома спать с мечтами, что завтра пойду на работу.
Что такое главный космический госпиталь? Мы были далеко от Москвы, поэтому мы оперировали практически все. По тому времени это был очень мощный госпиталь, сорок хирургов, суперпрофессиональный коллектив, а наши пациенты – военные, огромный контингент, который обслуживал Байконур.
Там же была масса площадок, масса рабочих, которые обслуживали эти площадки, плюс гражданских мы тоже брали по неотложке, никому не отказывали. Это был тысяча шестисоткоечный госпиталь. И огромное отделение детской хирургии. Все дети военных и дети местных жителей прошли через наш госпиталь, потому что в гражданской больнице детской хирургии не было, а мы не только лечили, но и профилактически обязаны были всех осматривать.
Мне кажется, что Бережной был большим хирургом, и знаете, Господь его щадил. У нас было очень мало детских смертей. Таких смертей, которые мы не могли предвидеть и предположить. Геннадий Михайлович в прогнозе практически никогда не ошибался. У него какое-то седьмое чувство было. И если тяжелый случай, то у нас всегда был наготове самолет Байконур – Москва. За один день могли слетать в Москву, там у трапа всегда была машина реанимационная, и нас уже ждали в московской клинике. Вы понимаете, вот в то время, такое было допустимо.
А по неотложке меня часто и по ночам вызывали. Могли и два раза за ночь вызвать. Ложилась спать с мужем, а утром он обнаруживал, что меня нет. Хотя потом ему это надоело, мы с ним из-за этого и развелись. Но знаете, такой фанатизм в работе в то время был нормой. Люди, которые хотели хорошо работать, работали именно так, не я одна такая была.
Совмещать семью и хирургию, детскую хирургию, очень сложно, практически невозможно. Поэтому, последние годы, когда я уже работала здесь, в окружном госпитале в Санкт-Петербурге, мне все время давали интернов, мы же являлись базой военно-медицинской академии, я сразу говорила: «Девчонок не возьму». И когда один раз попалась одна особо настырная, я честно говорила: «Не буду, не возьму, я же ее загноблю». А она передо мной стоит: «Я хочу так же, как вы». Дура! Хочешь остаться без мужа?
У меня двое детей, которые выросли без меня, и до сих пор меня упрекают, что они не знали ни детства, ни сказок от мамы, ни стихов, и учились в школе плохо оттого, что я не могла с ними сидеть заниматься. Они меня упрекают. И хотя они обе получили высшее образование, я с ними должным образом не занималась, я была плохая мама. А женщина должна заниматься семьей, она должна рожать, вот ее функция, а подвиги пусть совершают мужики.
Сейчас, когда мы встречаемся на вечерах выпускников, каждый встает и кратко о себе рассказывает. Все наши – это начмеды, заведующие отделений, кандидаты, доктора, профессура. Я одна встала и сказала: «Работаю хирургом в окружном госпитале». А сейчас, даже не знаю, что на следующей встрече придется говорить. Про поликлинику? Но декан тогда встал и сказал: «Марина, Марина, ты не забудь сказать, что ты – подполковник медицинской службы».
На Байконуре я дослужилась до майора. А тогда, помните, были же страшные годы. Начался развал Советского Союза. У нас отключили отопление, отключили свет, не было воды. У нас год в госпитале не было воды! Поставили рукомойники. Для того чтобы тепло в операционной было, сделали из самолета вот такой пропеллер и такую нить накала, перед операцией этот самодельный вентилятор должен был час работать, чтобы поднять температуру, чтобы можно было завести туда больного. Больных оперировали в свитере, там же минусовая температура была.
В туалет сходить – привозили водовозки, солдат пускали в туалет только с ведром воды. Не было воды в военном госпитале! Представляете, как это может быть? Дома-то без воды не знаешь, как быть, как посуду помыть, зубы почистить, а тут во всем госпитале нет воды. Детей мы тогда всех к родственникам вывезли. Казармы горели, солдаты бунтовали. Очень много было национальностей, казахи, узбеки, таджики. Взбунтовались все. Требовали возвращения домой. Погромы начались. Очень страшно было. Но тогда все так жили. Все пережили эти времена, а я на Байконуре прослужила до 1994 года.
А дальше опять случай судьбу решил, и меня перевели в госпиталь в Заполярье. Я знала, что меня переводят в отдаленный гарнизон, где может случиться все, что угодно, а хирургом я буду только одна. И к тому же я понимала, что детская и взрослая хирургия очень сильно отличаются. Вот тогда мне было страшно, что я не справлюсь с ситуацией, и по моей глупости и по моей неумелости может произойти трагедия.
Поселок Печенга – это Ленинградский военный округ, самая северная точка, одна из самых северных, это сто пятьдесят километров севернее Мурманска. Маленький военный городок, четырнадцать домов, но там развернута дивизия была плюс морская пехота в «Спутнике», где готовились ребята к Чечне.
Меня хотели поставить начальником отделения, но я поработала два месяца и поняла, что моей квалификации детского хирурга не хватает. И что слова «солдат это как ребенок, только побольше», которые сказали мне как напутствие, не срабатывают. Отнюдь, патология совсем другая. Там в основном травматизм шел, с которым я не сталкивалась как детский хирург. По-разному, знаете ли, болеют детишки в восемнадцать и в шесть лет.
В общем, за пять лет я сменила трех начальников отделений и трех командиров госпиталей. Там никто долго не выживал, там сразу искали возможности, и поднимали связи, чтобы перевестись. А у меня не было ни возможностей, ни связей, ведь я в Ленинграде была пришлая, чужая, с Байконура, поэтому я и служила.
Я боготворю людей, которые там со мной служили, наш госпиталь каждый день маленький подвиг совершал. У нас там было всего пять врачей, и мы на себе тянули всю медицинскую службу этого уголка Севера. Я выжила там только благодаря тем, кто со мной трудился, и это без пафоса. Я подружилась с гражданскими врачами Заполярья, и они приезжали по первому зову, вот они – герои настоящие, гражданские хирурги. Когда я им звонила и говорила, что у нас огнестрельное ранение живота, а у меня опыта такого мало, и они приезжали и помогали, и спасали. Инфекционист, лор-врач, стоматолог, гинеколог, терапевт – все вместе работали. У меня даже зубной врач ассистировал на операции, я ему говорю: «Держи крючки», – и он стоит, держит.
И там все работали за идею, никто ни про какие поблажки и уступки и не говорил, все рассуждали: «Если не ты, то кто же». Понимаете, место очень многое определяет в человеке. В Питере я потом редко такое видела. Вот про таких людей и надо писать, не только про меня.
А в 1999 году я вернулась в Петербург подполковником. И когда рассматривался вопрос о квартире, мое звание сыграло свою роль. Это сейчас военным дают жилье, а в те годы шансов было мало. И председатель комиссии мне сказал: «Все учтут. И то, что вы первая женщина – подполковник медицинской службы, которая увольняется, и то, что вы получили звание, служа не телефонисткой на Дворцовой площади, а в отдаленном гарнизоне».
А зарплата тогда у подполковника была три шестьсот. Я это опять не потому, что плачусь, а чтобы напомнить, как нашу армию тогда низвели. На нас же тогда все плевали, и зарплаты были соответствующие. Год я варила суп на бульонных кубиках, только на Новый год впервые мясо купила. Невозможно было растить двоих детей на такую зарплату. Офицеры тогда были очень неуважаемой кастой.
В Ленинградском военном окружном госпитале я продолжала работать и после ухода из армии. У нас было очень мощное активное отделение, а ушли мы все оттуда, когда Сердюков приказал ликвидировать госпиталь, все развалил. Последние два года, когда слухи только муссировали, честно говоря, даже никто не верил: как это можно окружной госпиталь закрыть? Поэтому, когда люди садились чай пить, разговоры были только об этом.
И преподаватели – ведь госпиталь является базой для академии, – не верили, что такое может быть. Ведь через наш госпиталь прошли и Афганистан, и Чечня. Неизвестно, что случится завтра в стране, как можно закрыть, чем заменить? И когда раздался приказ, что в ноябре 2012 года мы должны сдать последние дела, мы ошалели. Это был шок. Кстати, у меня было последнее суточное дежурство. Я последние сутки дежурила в госпитале, после меня суточных дежурств хирургами уже не было, вот так получилось.
А потом мы начали демонтировать госпиталь, раздавать оборудование, трубы выламывать, сантехнику, все надо было утилизировать, отдавать в другие госпитали, которые продолжали работать. И самыми последними заканчивали работу бухгалтеры, которые должны были все подытожить. И вот когда мы уже все демонтировали, когда остались пустые стены, приходит приказ приостановить ликвидацию госпиталя. Сердюкова сняли, пришел Шойгу, и он приказал приостановить. Поздно! Хирургии уже не осталось. Тысяча двести человек у нас было в госпитале. Такую базу потеряли, Слава Богу, хоть отстояли медицинскую академию.
И я, сознаюсь, и после ухода из госпиталя хотела продолжить активную деятельность, но тут мои дети взбунтовались. Тогда уже внучке Полинке было два с небольшим годика, уже о втором внуке заговорили. И дочь сказала: «Может, хватит? Теперь я буду зарабатывать, а бабушки должны заниматься семьей».
Можно сказать, что прессинг был достаточно сильный со стороны моих дочерей, и я от многих предложений отказалась. Я до сих пор помню, как мне друзья-хирурги говорили, что с моей активностью я в поликлинике не выдержу. Но люди военные умеют приспосабливаться. Тем более что работаю я не в простой поликлинике, а в творческой.
А артистические пациенты – это особая каста, когда я пришла к ним после военных я была не то, что удивлена, я была ошарашена. Это театр одного актера, у меня каждый прием был спектакль. Но я вам могу сказать, учитывая, что все же я очень долго проработала детским хирургом, психологически я научилась общаться и находить общий язык со всеми. И также и здесь, с артистами. Здесь военная муштра не прокатит, к каждому пациенту особый подход нужен
Творческие люди больше чем другие уходят в болезнь. А ведь наше выздоровление зависит от нашего настроя. А артист настраивается на болезнь, ищет сочувствия, хочет, чтобы его жалели, верит, что он самый больной, и получает удовольствие от сопереживания. И им от такого соучастия и правда легче становится. Хотя иногда я все же очень сурово говорю: «Так, командую парадом здесь я, а вы раздеваетесь и идете в перевязочную. И тогда я обещаю, что все сделаю так, что сегодняшний спектакль у вас не сорвется».
Так что мой командный опыт и здесь, и среди артистов, пригождается.
Подготовила Вероника Севостьянова
Фото: из личного архива, Вероника Севостьянова
Читайте также: