В СМИ и соцсетях продолжается бурная дискуссия — стоит ли верить письму заключенной Надежды Толоконниковой, которая плясала в храме? Можно ли слушать заключенную Евгению Хасис, раз она убийца и националистка?
источник иллюстрации: inotv.rt.com
Кто из них прав, если Толоконникова, по словам Хасис, жалуется начальству на Хасис, а Хасис жалуется на Толоконникову «Комсомольской правде», и это из-за нее Толоконникову не переводят в другую колонию? Общественность охотно разбирает политические взгляды и моральный облик обеих заключенных. Это ничего, что Толоконникову и Хасис уже осудили. Теперь осуждают заново.
Допустим, обе трижды преступницы. Допустим, обе сидят безвинно. Что это меняет? Разве об этом речь?
Вот заключенная Толоконникова пишет, что на зоне ужас. Вот заключенная Хасис отвечает, что у Толоконниковой не такой ужас, и терпеть ей не так долго, как другим, она выйдет, а они останутся. На деле она только подтверждает изложенное в письме Толоконниковой — заключенные боятся жаловаться и протестовать, заключенных начальство натравливает друг на друга. Просто Толоконникова это описывает, а Хасис демонстрирует наглядно. На себе.
С людьми за колючей проволокой обращаются не по-людски. А снаружи обсуждается, какими голосами кричат эти, с которыми не по-людски, чей крик убедительнее, можно ли крикам верить и надо ли к ним вообще прислушиваться. Вот те, кто занимается тюрьмами, и без вашей Толоконниковой знают, какой в зоне ужас, и пострашнее вещи могут порассказать. А вот и нет, была проверка, и член Общественной палаты, она же председатель Общественного совета ФСИН, говорит, что не так все страшно в зоне, а вот протоиерей уверяет, что там с каждым годом лучше и лучше.
Я никогда не была в тюрьме. Не сидела, не занималась этой темой как журналист или волонтер. Но и я без Толоконниковой и комиссий Общественной палаты знаю, что написанное в ее письме — правда. И вы это знаете.
Мы все знаем, что такое казенный дом. Все, кто вырос и живет здесь.
У кого сидели прадед, бабушка или двоюродный дядя. Кто читал Шаламова, Солженицына, Гинзбург, письма ссыльной Эфрон к Пастернаку, воспоминания Буковского и Ратушинской, мемуары Малявиной, книги Лимонова и Рубанова. Кому довелось листать архивные дела репрессированных иереев и архиереев — или только одну популярную книжку «Отец Арсений».
И кто ничего такого вообще не читал, а например, рос в детском доме. Или живет в интернате для инвалидов. Или служил в армии. Кто ходил в детский сад или школу, ездил в летний лагерь или санаторий.
А если вы не были в детском саду, не застали пионерских галстуков и учились в прогрессивном лицее — вы все равно это знаете. Потому что лежали в обычной больнице. Или рожали в роддоме без контракта. Или вели судебную тяжбу. Или попадали в полицию. Или оформляли регистрацию и разрешение на работу в столице. Или получали справку в какой-нибудь конторе. В общем, обивали порог какого-нибудь казенного дома. Казенный дом — это ведь не только тюрьма. Это место, которое нельзя обойти. Где вы от кого-то зависите — и у вас никакого выхода.
Нам всем знаком этот запах — обшварканного сырой тряпкой кафеля и самой этой тряпки, казенного пищеблока и хлорки из санузла, хозяйственного мыла и еще чего-то — сиротства? Рутины? Мы все знаем, что это такое, когда «вас много а я одна», когда ты — не ты, а номер 748, стой и жди, сиди и молчи, лежи и не шевелись, ничего, потерпишь, делай, как велено, будешь выступать — будет только хуже. Мы знаем это чувство: с тобой могут сделать всё, а ты с этим не можешь сделать ничего.
Всем нам малыми дозами с детства прививается казенный дом. Каждый из нас может оказаться за этой проволокой. Подерешься с ребятами из соседнего двора. Собьешь кого-то на машине. Превысишь пределы самообороны, отбиваясь от насильника. Подвернешься под руку ОВД, у которого горит план по раскрываемости. Твой бизнес не понравятся деловым партнерам. Твой бизнес понравится деловым партнерам. Поедешь в командировку снимать акцию «Гринписа». Да мало ли.
Мы все живем недалеко от тюрьмы. Мы слыхали эти песни, видали эти татуировки, знаем эти жесты, пасть порву, моргалы выколю. умри ты сегодня, а я завтра, не верь, не бойся не проси. Подъем затемно и построение, почему не по форме, общая баня, общее собрание, внутренний распорядок, холодная вода, передачка из дома, очередь за лекарством, нормы выработки, тупой иглой, на старой машине, на ржавом тракторе, вручную, две смены, три наряда, не ходить после отбоя, участвовать в жизни коллектива, сдать телефоны, показать карманы, начальничек-ключик-чайничек, старосты и смотрящие, новички и старослужащие, весь отряд за тебя наказан, все против одного. Маленький опыт казенного дома учит, каким бывает большой. Таким же — но дольше, сильнее и больнее.
Я не знаю, почему у кого-то из членов Общественной палаты и священнослужителей он другой, этот опыт. Может, они видали казенные дома и похуже мордовской зоны, пострашнее вещи могут порассказать. Может, считают, что так и надо, не санаторий. Может, смягчают краски, чтоб не раздражать руководство ФСИН и сохранить возможность снова прийти за колючую проволоку — у них там заложники. И сами они такие же заложники этих начальников, как и Евгения Хасис. Как и те заключенные, которых сталкивают с другими заключенными. Заложники есть почти у всех — когда тебе уже нечего терять, иногда еще остается, кого терять.
Тут, снаружи, в общем, похоже. Кто-то идет в начальники, а кто-то становится старостой. Одни пытаются протестовать, а другие не хотят раздражать руководство. Многие согласны терпеть — только бы не бунт, не надо нам революций. И у всех заложники.
Тюрьма и воля — сообщающиеся сосуды. Забор между нами условный. Там не создать нормальных условий, если здесь их нет. Там не выведут туберкулез, пока здесь умирают на улицах бомжи. Там будет рабский труд, пока здесь таджикам не доплачивают на стройках и в ЖКХ. Там не включат горячую воду, покуда здесь, в новеньком торговом центре, один туалет на три этажа, а на лифте висит табличка «Только для персонала», и шесть из семи входных дверей наглухо закрыты.
С чего там начнут уважать человеческое достоинство, если здесь не уважают? Что может там значить человеческая личность, человеческое страдание, человеческая жизнь, пока они так мало значат тут? Пока мы тут в СМИ и соцсетях судим тех, кто уже и так осужден. Пока мы думаем, что отличаемся от людей по другую сторону ключей проволоки. Даже если они в самом деле преступники.
Хотя есть все-таки разница. У нас, вольнонаемных, условия содержания лучше. И поэтому нет никаких оправданий.