Нюта Федермессер — руководитель Центра паллиативной помощи Москвы и учредитель фонда помощи хосписам «Вера» — обратилась к Владимиру Путину. В своем фейсбуке она написала:
«В августе 2017 года Президент дал поручение (Пр-1650) решить вопрос с доступностью детских лекаственных форм препаратов, облегчающих страдания перед смертью. Но поручение не выполнено. Сегодня, чтобы облегчить боль или судороги неизлечимо больного ребенка, мамы и папы вынуждены искать препараты нелегально. Я не хочу, чтобы хоть кто-то еще столкнулся с таким выбором: страдания ребенка или тюрьма. Но другой возможности в России сегодня нет, а значит, каждый из нас рискует нарушить закон, ведь от болезни и смерти близкого никто не застрахован. Но раз уж нельзя лечить, то я предлагаю #запретитьболеть«.
Вот обращение Нюты Федермессер.
Главред Правмира Анна Данилова попросила Нюту Федермессер рассказать о ситуации подробнее.
— Нюта, поясните, что происходит с регистрацией лекарств?
— У нас в стране регистрация лекарственных препаратов — это очень длинная процедура. Даже если этот препарат или лекарственная форма уже зарегистрированы в мире, в Европе или где угодно, российское законодательство рассматривает это как бы с нуля, и начинает с самого начала – прямо с доклинических испытаний, потом клинических, а уже потом — апробация и, наконец, регистрация. Это всё не менее трех лет, если везде зеленый свет. А самое грустное, что это распространяется не только на новую формулу, на МНН, на молекулу, но и на новую лекарственную форму той же самой молекулы. Условно, если у нас есть морфин в растворе, то морфин в таблетке – это всё сначала.
Для понимания на бытовом уровне, смотрите: у вас есть, например, кофе в зернах и кофе молотый, а кофе растворимый в гранулах запрещен законодательно. И нужно с самого начала регистрировать кофе. Понятна аналогия? Или у вас разрешен кофе гранулированный, а кофе в капсулах для кофемашин illegal – это абсурдная абсолютно ситуация.
— Получается, что практически каждая семья с паллиативным ребенком?..
— Абсолютно каждая семья. Но катастрофа касается именно детских форм… Это особенно тяжко. Потому что для взрослых, если мы говорим про обезболивание, у нас зарегистрированы пластыри, и, как в анекдоте…
Ну, что взрослому тоже лишний раз укол не очень хочется, но у ребенка перед уколом и шприцом уже страх, — а это шесть раз в день укол, на протяжении 8 месяцев, 12 месяцев, 24 месяцев… У нас в стране, кроме лекарственных препаратов еще не зарегистрирована такая штука, как шприц-помпа, syringe-driver так называемый – это то, что позволяет вводить тонкую иголочку подкожно, и получать препарат постоянно подкожно, чтобы избегать этих бесконечных уколов. Для детских лекарственных форм. У нас есть такие формы в стране, например, детские жаропонижающие препараты или сиропы против кашля. Это может быть сироп, это может быть назальный спрей, это может быть lollipop, леденец.
Что это означает? Это означает, что технически в стране есть конвейеры на заводе для производства подобных лекарственных форм. И тут мы сталкиваемся еще с одной сложностью – это монополия на производство наркотиков. Эта монополия — у Московского эндокринного завода. И у Московского эндокринного завода такого конвейера нет. Объем препарата, который нужен стране, очень маленький, и организовать такое производство — это накладно, это никогда себя не окупит. В других странах существуют государственные субсидии для производства жизненно-необходимых лекарственных препаратов или лекарственных форм, которые нужны для улучшения качества жизни пациента. Эти государственные субсидии помогают фармацевтам избежать невероятных убытков при производстве таких лекарственных форм. Если говорить про техническую сторону вопроса – есть два главных препятствия: законодательство — 61-й федеральный закон, который требует абсолютно полной процедуры, и госмонополия.
— Почему это особенно болезненно для детей?
— На самом деле они нужны и взрослым. Взрослым тоже дают в мире мидазолам в назальном спрее, но мы делаем упор на детей в этом случае. Это как со щенком – щенка же жальче, чем бомжа. Большинству людей. Получается, что везде можно, а в России нельзя. Вот смотрите. Мы же на Первом канале собираем средства на лечение людей, на лечение какого-то редкого заболевания позвоночника, например. Когда родители возвращаются со своими детьми после лечения, они привозят с собой назначенные там препараты. Я очень хорошо помню девочку Соню, которая приехала с розовым чемоданом, полным наркотиков, в хоспис, а когда Сони не стало, ее мама точно так же передавала эти препараты другим мамам. Я помню мальчика Женю, я знаю десятки родителей даже сейчас…
Говорят: «Родители не жалуются». Да, родители не жалуются, потому что они знают, что те препараты, которые есть у них дома, — это нарушение закона. Еще они не жалуются, потому что часто обезболивают своих детей сами. И судороги снимают сами теми препаратами, которые достаются и остаются от других. Кто-то на это тратит деньги, покупает, кто-то не тратит деньги, просто им отдают. Но осуждать маму, которая продает, желая хоть немного вернуть потраченных средств, потому что порой в семьях потрачено все – квартиры проданы, машины проданы, бессмысленно проданы, ребенок уже умирает. Осуждать ее за то, что она препарат продавала, без выгоды для себя, нельзя!
Еще важнее, что точно также под действие статьи 228.1 попадают медики, врачи и медсестры, потому что мне в Facebook пишут почти ежедневно: «Нюта, мы знаем, кому вы помогаете. У нас остался препарат, папа умер, куда можно передать лекарства?» Я пишу всегда, что вы должны его уничтожить. Я позволяю себе это делать сейчас, потому что законодательство сильно изменилось, и на дому в амбулаторной практике получить обезболивающие препараты сейчас довольно просто по всей стране. Но еще три года назад я эти препараты брала.
— Только в Москве такая ситуация сейчас?
— Сегодня получить обезболивающие и противосудорожные препараты во взрослых формах можно везде в стране. На сегодняшний день, если кто-то их не получает, то это неграмотность врача, а не отсутствие препарата.
Так вот. Ещё еще пару лет назад я эти препараты брала всегда, и я их передавала, постоянно передавала. Ведь что ещё важно? Если у меня от мамы, например, остался препарат, который мы привезли из Германии, с точки зрения нашего законодательства, после смерти мамы я его должна — принести в больницу. А больница его не возьмет, потому что нет легальной процедуры уничтожения наркотических препаратов, которые через тебя не прошли. Понимаете, даже эта передача от родственников в хоспис может привести к наказанию по статье 228.1. Если этот препарат не был получен в этом же хосписе, — то это тоже сбыт.
— Врачебное сообщество почему молчит?
— Врачебное сообщество молчит, потому что есть две статьи уголовного кодекса 228.1 и 228.2. В отношении врача и медицинского работника по этим статьям может быть возбуждено уголовное дело. Врачи тоже люди, у них есть семьи. Мама, у которой ребенок умирает – единственный, наверное, вид гражданина, который скажет: «Я сяду в тюрьму, ради Бога, но моему ребёнку не должно быть ТАК больно». Это единственная человеческая ситуация, в которой, даже если мы знаем закон, мы говорим: «Плевать». В других ситуациях мы начинаем думать, врач начинает пациента убеждать, самого себя убеждать, его родственников убеждать, что не так уж и болит.
Я это вчера наблюдала в одном детском учреждении, когда руководитель этого центра убеждал маму мальчика, что у него не болит. Он просто убеждал и… принуждал на самом деле к нелегальному обороту. И я считаю, что об этом нужно говорить.
Когда речь идет о ребенке, то знание об уголовном наказании маму не останавливает.
— Что сейчас надо сделать, чтобы что-то изменилось?
— У нас есть дорожная карта по обезболиванию в РФ, и в рамках дорожной карты уже расписано, когда в России появятся те или иные препараты. К 2023 году бОльшая часть лекарственных форм будет. Примерно от 2,5 тысяч детей и больше в этих лекарственных формах нуждаются каждый год. Соответственно, сколько детей в страданиях будут уходить из жизни и болеть до 2023 года?
Первое — можно изменить законодательство в отношении только новых лекарственных форм тех же самых лекарственных препаратов, тех же молекул. Второе, что можно сделать – можно отдельным распоряжением правительства ввезти на территорию Российской Федерации достаточное количество нужных лекарственных форм. Столько, чтобы они были израсходованы до 2023 года, до появления собственных российских аналогов, и уже раз и навсегда эту проблему закрыть. Есть два пути. Эти пути были обсуждены на встрече с президентом, эти оба пути были одобрены, и было дано распоряжение, ПР-1650, если я не ошибаюсь, которое прямо так и звучит, сейчас я вам его зачитаю.
«Поручение ПР-1650 от 23.08.2017 по итогам встречи с представителями социально-ориентированных благотворительных организаций и волонтерского движения. 26.07.2017.
Резолюция от 31.08.17 ОГ П-4458-04.
Звучит так:
Минздраву России принять меры по сокращению сроков проведения экспертизы лекарственных средств для обезболивания, а также по обеспечению детей раннего возраста неинвазивными препаратами для обезболивания.
Здесь был срок 30.10.2017.
Ничего не изменилось с тех пор, мы вытащили Катю Коннову, но сколько таких Кать… Это ее сын оказался пациентом «Дома с маяком» и жителем Москвы, и человеком, из-за которого Мониава и Федермессер побежали драть глотки. А сколько этих Кать Конновых, Арсениев, врачей по стране? Да, мы, безусловно, увеличиваем раскрываемость таким образом по статье «сбыт», потому что это сбыт. Понятие сбыт – это, в том числе, безвозмездная передача, в том числе, дарение, в том числе, хранение с целью передачи. Если целью передачи является облегчение страданий, но вы не состоите юридически в отношениях врач-пациент, то это сбыт. А сбыт – это от 4 до 8 лет лишения свободы.
Вторая статья, про которую мы тоже говорим уже три года, это — 228.2, где за нарушение процедуры оборота врач или медсестра могут сесть. Если я как родственник принесла в медицинскую организацию после смерти своего близкого остатки диазепама или морфина (любых препаратов учетных), а врач мне говорит: «Конечно, дома это хранить нельзя, незаконно. Давайте я у вас возьму и тут как-то их попытаюсь утилизировать», — то это тоже нарушение правил оборота. Врач не может взять то, чего у него не было. Раз у него не было этого препарата изначально, значит, он не может этот препарат внести в свои журналы для уничтожения.
Это действительно провокация, я про это уже говорила, подобное законодательство – это провокация нелегального оборота. Как и действия работников полиции — они тоже были провокацией в отношении Кати Конновой. Так и наше законодательство, и наша наркополитика — это провокация для каждого из нас. Побуждение к сбыту и участию в нелегальном обороте.
Поэтому я и говорю: если нельзя болеть, то надо запретить болеть. Если нельзя лечить, то надо запретить болеть. Давайте это сделаем – заболел раком, заболел эпилепсией после тяжелого ДТП, генетическое орфанное заболевание у тебя, последствия или тяжелая форма детского церебрального паралича, нейродегенеративные заболевания, мышечная атрофия – пожалуйста, вот тебе белый билет, болей и умирай в другой стране, тут это не лечат. Раз в России нельзя лечить, значит — нельзя болеть. Или давайте сделаем исключение для регистрации детских лекарственных форм обезболивающих и противосудорожных препаратов, или надо #запретитьболеть.