Запретный плод и брачный пир

¹
Выпускной класс моей воскресной школы приблизился к вратам Римо-католической церкви. Это была учебная экскурсия. Мы были взволнованы, мы были напуганы. По нашим евангелическим представлениям мы стояли у древа запретного плода, мы собирались увидеть то, о чем слышали только в проповедях — отвергшуюся Христа вавилонскую блудницу.

А я в тот день прикоснулся к чему-то святому, вызывающему благоговение и страх. С этого момента христианство уже никогда не могло для меня заключаться в словах Удивительная милость и Какой у нас прекрасный друг — Христос. Пасторы в деловых костюмах за кафедрами в центре церкви с хором, пианино и органами, маячащими в глазах, более не интересовали меня. Тогда я, конечно, не знал, что в этот день началось мое обращение в Святое Православие.

 Время бунта

Это было время хиппи, гражданских маршей протеста, социальных экспериментов, безумия вьетнамской войны. В мире моего колледжа жили “дети цветов”, он был наполнен бунтарством против устоев общества и мечтами о мире, в котором правят любовь, нежность и мир. Церковь представлялась мне разбитой и беспомощной. В самом деле, в течение 6 лет я нечасто направлял свои стопы в церковь и лишь изредка читал Библию или молился. Но я по-прежнему считал себя христианином, хотя, конечно, мое христианство было своеобразным.

Христианский мир в моем представлении был похож на кафе. Когда я все же собирался в церковь, передо мною лежало меню. В Высокой Церкви я пленялся облачением и литургией, колокольным звоном и ладаном, пением и уставной молитвой. Но в церквах, где мне предлагалась такая пища, я чувствовал интеллектуальное высокомерие, ставившее под сомнение основы христианства, как я их себе представлял. Эта пища была для меня горьковато-сладкой. Иногда я посещал церкви с “традиционным” мировоззрением, относящиеся к Библии как к Слову Божию, но эти церкви в большинстве своем были антилитургическими. Чего-то не хватало. Это была хорошая пища, но не “пи­та­тельная”.

Со мной произошло то, что обычно происходит в этом возрасте — я влюбился. Барбаре предстояло стать моей спутницей, моим другом, чутким слушателем, моим вдохновением, моей помощницей — моей женой. Она шла бок о бок со мной во все время нашего пути сквозь лабиринт экклезиологического разнообразия. Воспитанная в церкви “Грэйс Брефрен” ², она тоже искала чего-то другого и одновременно того же, что и я. Мы часто обсуждали наше невежество в истории христианства, выражали желание иметь более литургичное богослужение, но при этом придерживаясь христианского библейского богословия. Нас не удовлетворяла ни одна христианская деноминация. Во всех этих деноминациях было что-то хорошее, но всем им, казалось, чего-то недостает.

 Солидаризируясь с Лютером

Вьетнамская война свирепствовала, и в конечном итоге меня перевели из офицеров запаса на действительную службу при базе ВВС Райт-Паттерсон, недалеко от города Дейтон (Огайо). Нас более не привлекало меню американского христианского мира. Мы с Барбарой решили серьезно поискать Церковь, которая стала бы нашим домом.

Лютеранская церковь привлекала меня по нескольким причинам, но ни одна из этих причин не была глубоко богословской. Протестантская Реформация была единственным источником церковности, о котором я что-то знал. Поскольку лютеранская церковь была первым и самым старшим ребенком Реформации, мне казалось, что вступление в эту церковь будет возвращением к истокам — возвращением домой.

Сцены из фильмов о Реформации заполняли мою голову. Мартин Лютер представлялся мне храбро предстоящим Вормскому парламенту, произнося ныне знаменитые слова: “Слово Божие пленило мою совесть, я не могу и не желаю отступиться, поскольку опасно и не праведно идти против совести. Да поможет мне Бог. Аминь”. Фразы вроде “Бог — наша крепость” звучали в моей голове, и мне казалось, что именно эта церковь должна стать моей — сильная, не боящаяся восстать против ошибок официальной иерархии.

Чем больше я узнавал о лютеранстве, тем больше убеждался, что оно представляло собой совершенное сочетание доктринальной чистоты и литургического богослужения. Я решил стать лютеранином. Я понимал, что Римо-католическая церковь более древняя и подлинная, но мне казалось, что Лютер очистил римскую церковь от изменений, внесенных в период Средних веков. Ранние лютеране не оставляли литургической практики римской церкви. Они просто исправили кое-что сомнительное с богословской точки зрения. Я вроде бы удовлетворил свою потребность в литургии и вероучении.

Отслужив свое в ВВС, я был с почетом уволен в запас и вернулся к гражданской жизни. Вскоре после этого я поступил в семинарию “Конкордия” в Сан-Луи, чтобы подготовится к пасторскому служению в лютеранской церкви. Следующие четыре года интенсивной богословской подготовки были исполнены энтузиазма. Я получил ясный ответ на все вопросы, рациональное разрешение всех своих сомнений.

При знакомстве с другими деноминациями и христианскими Церквами в семинарии делался упор на их вероучительной позиции и духовной жизни, чтобы показать, в конечном счете, их несовершенство по сравнению с лютеранством. Католицизм преподносился, конечно же, как главный злодей, а о восточном Православии говорили лишь на очень поверхностном уровне. У меня сложилось впечатление, что Православие — это просто более мистичный вариант римского католицизма. Тем не менее это было мое первое знакомство с Православием. И оно было мимолетным.

 Богословие и духовная жизнь

Летом 1979 я стал пастором Лютеранской церкви Миссурийского Синода (ЛЦМС). Я немедленно увидел, что не так-то просто было применить богословскую пунктуальность на конкретном приходе. Моя инициатива литургического возрождения, появившаяся у меня еще в семинарии, тоже не была принята с радостью теми, кто привык сидеть на церковной скамье. С моей попыткой использовать древнюю литургическую практику в лучшем случае неохотно мирились, а в худшем — мое начинание клеймилось как тайно прокатолическое.

Через три года после моего рукоположения я был назначен старшим пастором в большом лютеранском приходе на западе Айовы. Теперь все, что я проходил в семинарии и во что верил, я испытал на деле. С энтузиазмом принимая ту версию лютеранства, о которой нам рассказывали в семинарии, на практике я столкнулся с чем-то подчас совсем другим, с чем согласиться было куда тяжелей. ЛЦМС стремительно уходила от литургической формы богослужения, которой придерживалась лютеранская церковь во второй половине XVI века, к более упрощенному евангелическому богослужению.

Это была битва не на жизнь, а на смерть — я заново пытался ввести в употребление Евхаристическую чашу, крестное знамение, богослужебное облачение, пение. Но не только это беспокоило меня. Я не мог не заметить, что в церкви недоставало апостольского авторитета, отсутствовало уважение к истинно кафолическим традициям Церкви, зато наличествовал индивидуализм, протестантский буквализм в понимании Библии, врожденный страх перед церковной иерархией, легковесное решение всех проблем.

Без сомнения, волнующий меня вопрос касался определения истинной Церкви. Каждая деноминация, с которой я знакомился, претендовала на роль истинной Церкви и считала, что исповедует правильное христианское учение. Каждая из них ссылалась на Библию, чтобы доказать свою правоту. Кому-то казалось, что младобаптизм прав, кому-то — нет. Кто-то учил о предопределении, кто-то — о свободной воле. Каждый толковал Писание в русле своей собственной узкой традиции. Какое вероисповедание было апостольским? Какое было наиболее верным учению Господа? Мне нужно было знать, я должен был быть уверен, что принадлежу истинной, исторической Церкви.

Было понятно, что чем древнее традиция, тем она достовернее. И все же никакая протестантская Церковь не могла претендовать на обладание более чем пятивековой традицией, а это всего лишь четверть церковной истории!

Как раз в это время я открыл для себя труды отца Александра Шмемана. Благодаря этому самоотверженному пастырю я познакомился со святой Православной Церковью. Мой вопрос начал разрешаться. Полнота и единство Православия привлекли меня. Еще я увидел в Православии безусловную, легко прозреваемую подлинность — непрерывную традицию, ведущую свое начало от дней Господа и Апостолов. Ни одна другая христианская деноминация, включая Римо-като­лицизм, не могла законно претендовать на обладание этой традицией.

Я больше знакомился с творениями Отцов Церкви. Я продолжал читать о таинствах, каждении и церковном пении, посте, молитвенном правиле и монашестве. Я серьезно решил искать святости. Чрезвычайно важно было мое открытие, что ранняя Церковь не пользовалась Библией как внешним подтверждением своего богословия, но скорее была послушна неразрывной апостольской традиции, преподанной, сохраненной и провозглашенной Церковью. В действительности сама Библия была признана и канонизирована Преданием, а впоследствии понималась и толковалась в лоне этого Предания.

Таким образом, Предание Единой Святой, Соборной и Апостольской Церкви, а не субъективное понимание Библии — вот главный критерий для оценки того или иного вероучения. Ни Предание, ни Писание не учили о sola Scriptura ³, хотя Библию почитали, Библии верили. Кроме того, вера ранней Церкви не казалась мне ошибочной или чужой; эта вера не была ни либеральным “новоязом”, ни рефлекторным фундаментализмом. Короче говоря, это была вера Апостолов.

 Проверка делом

Но читать о Церкви и встретиться с ней лицом к лицу — разные вещи.

Мой очень хороший друг и коллега, Джозеф Брагг, — еще один лютеранский пастор, шедший со мной одним духовным путем, — уже завязал живые связи с настоящим православным священником и с общиной “Кампус Крусейд” (‘Студенческий крестовый поход’), принятой в Антиохийскую Православную Архиепископию митрополитом Филиппом Салибой. Благодаря Джозефу я познакомился с этими людьми. Они пригласили меня прийти и увидеть Православие собственными глазами в приходе, почти полностью состоящем из новообращенных.

Ничто в моей прежней жизни не походило на то, с чем я встретился там. Церковь была полна людей. Они были благоговейны и сосредоточены на богослужении. С самого начала Литургии у меня было ошеломляющее ощущение Божественных величия и славы. Когда же все стали петь Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный помилуй нас, Джозеф и я разрыдались и плакали до конца службы. Наш поиск истинной Церкви подошел к концу. Мы, в конечном итоге, были окружены чем-то святым и настоящим — это была Единая Святая, Соборная и Апостольская Церковь. После этого удивительного случая у меня появилась возможность посетить более старые, устоявшиеся православные приходы. Здесь я снова почувствовал присутствие Славы Божией, но этот опыт отличался от того, первоначального опыта. Литургия была прекрасна и мне казалось, что я стою среди святых и ангелов у престола Божия на небесах. Но у меня случился своего рода “культурный шок” от встречи с восточными обычаями, этническими особенностями, использованием иностранного языка в некоторых местах богослужения. Мой идеализм был поколеблен.

Я убедился, что Православие — истинное вероисповедание, что здесь истинная духовная жизнь, истинная Литургия и истинное учение о Церкви. Но у меня не было никакого желания стать греком, сирийцем или русским. Мне нравится быть просто американцем! Таким образом главным препятствием на моем пути к Православной Церкви стало ее сильное этническое самосознание.

 Дорога домой

По милости Божией я снова и снова видел, что в Православной Церкви есть праведные люди, любящие Христа и Его Церковь, даже если они говорят на незнакомом мне языке. Я встречался с очень благочестивыми священниками и диаконами, видел и чувствовал любовь Христову в православных общинах, где вероучение и духовная жизнь составляли единое целое. Я поверил, что только Православие может дать ответ на все мои духовные вопросы, только в Православии я узнаю истинное христианство.

Сначала Барбара относилась ко всему скептически. Ей казалось, что я в очередной раз гоняюсь за солнечным зайчиком. Она несомненно поддерживала и любила меня, хотя я находился в состоянии “жиз­ненного кризиса”. Удивительно, насколько свободно и с какой любовью она последовала за мной и достигла порога православной Церкви, как встретила перемены в нашей жизни, поставившие перед всей нашей семьей новые задачи и трудности.

Весной 1988 года я сложил с себя обязанности лютеранского пастора и вместе с семьей переехал во Франклин (Теннесси). Там под водительством отца Гордона Волкера мы были, наконец, миропомазаны в Антиохийской Православной Церкви, возглавляемой прозорливым митрополитом Филиппом. По основательном изучении Православного богословия, истории, литургики и прохождении практики на приходе я был рукоположен в диакона в 1989 году, а в 1990 стал священником. Моя семья вернулась домой.

Но не окончательно.

 Сомнения

Поиск видимой Церкви был непростым делом. И когда я нашел Православие, я утолил свою жажду. Но трудно искоренить семя пытливости, скептицизма, мятежа и непоседливости. Новообращенные прошли как будто сквозь супермаркет, и у них всегда оставалась возможность присоединиться к другой церкви, если та, в которой они находились в данный момент, не функционирует должным образом. Такие люди не меняются во мгновение ока. Чем более я входил в церковную жизнь, тем более настораживался, подмечая здесь падшесть человеческой природы, а не абсолютную святость невесты Христовой. В результате я вероломно возобновил свой поиск, — на этот раз более “православного” Православия!

Внутри большой Православной семьи есть несколько общин, порвавших канонические связи почти со всеми другими православными Церквами. Они считают, что все остальные Церкви заражены ересью экуменизма. Первые симптомы этой ереси они видят в отвержении юлианского календаря и принятии более позднего григорианского. Кроме того, они хвалятся строгим соблюдением всех церковных канонов. Все эти внешние факторы: старинные обычаи, монастырская дисциплина — очень привлекательны для идеалистов, ищущих совершенную Церковь. Идея “святого остатка”, противостоящего официальной организации, привлекательна и для бывших консервативных протестантов; привлекла она и меня.

Снова я примкнул к одной общине, считая, что на этом закончится мой поиск. Я убеждал себя, что на самом деле это не очередная западня, не очередная охотящаяся за мной церковь. В конце, концов я все-таки оставался православным; я просто хотел стать супер-право­славным. Но оказавшись внутри этой общины, я взвалил на себя непосильное бремя. Наряду с ревностью я ощутил огромную тяжесть законничества.

Я не задержался там надолго. Я ушел из этой новой общины и больше туда не возвращался. Но куда мне было пойти? Я попытался снова стать прихожанином лютеранской церкви. Приятно было петь знакомые гимны, но я не чувствовал себя дома. Я даже попробовал стать католиком.

В это время я чуть не потерял семью из-за своей депрессии и де­зориентации. Компания, в которой я работал, закрылась, и я оказался безработным. В очень короткий срок, всего за шесть месяцев, я потерял свою Церковь и работу. На очереди — семья? Я знал, где мой дом. И я знал, что делать. Но мне было слишком стыдно возвращаться.

 Домой навсегда

И все же Бог не оставил меня. Люди, от которых я отвернулся, с любовью протянули мне и моей семье руку помощи. Со слезами истинного покаяния я просил их прощения, и они искренне простили меня. Я написал митрополиту Филиппу и попросил его прощения за мое, священника, своеволие и непослушание. Я хотел только вернуться в Антиохийскую Православную Церковь как недостойный мирянин.

Мне навсегда запомнилось замечательное письмо, написанное митрополитом Филиппом в ответ на мою просьбу. Он простил меня и принял в Антиохийскую Церковь как священника. Последние стро­ки его письма были наиболее трогательны; он писал: “Добро пожаловать снова домой!”.

С 1992 я служу на приходе Всех Святых в пригороде Роли (Северная Каролина). Я люблю свой приход. Я по-прежнему вижу проблемы Православия, но я знаю — это истинная Церковь. Этой Церкви принадлежит и моя семья. Как совокупность грешных людей Православная Церковь несовершенна. Но как Невеста Христова она — драгоценная жемчужина. Мой путь в Церковь, начавшийся со вкушения запретного плода, завершился брачным пиром. Я иду царским путем и большего не желаю.

Перевод с английского Д. Лобова