Подписывайтесь на наш подкаст:
Осколок в иконе
Любовь Борисовна Сумм — коренная москвичка, но в городе уже давно не живет. Ее небольшой домик находится в поселке Черная Грязь, который был когда-то последней пересадочной станцией на пути из Санкт-Петербурга в Москву, упоминался Пушкиным и Радищевым.
В доме два входа — один ведет в «жилые покои», где живут Любовь и ее четыре собаки: две дворняжки и две таксы. Второй вход — для гостей. Там на опрятном диване дремлет кот Шаляпин, сервируют чай с бутербродами и подают не один, а целых два торта. Здесь же находится рабочий кабинет с огромным количеством книг и знаменитой простреленной иконой, которая в свое время спасла жизнь бабушке Елене Моисеевне.
Свой военный путь 22-летняя Лена Каган, студентка Литературного института, начинала в деревне Потушаево, которую сильно бомбили. Однажды Лена, не раздеваясь, поджав ноги, прилегла в избе на скамью, головой под образа, — и уснула как убитая. Когда началась стрельба, она нашла в себе силы вскочить на ноги лишь секунд через десять, и за это время в икону над ее головой вошел осколок, пробив надпись: «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга».
«Тебя Боженька спас, — сказала ей тогда хозяйка. — Принял на себя».
В 50-е годы Елена Моисеевна разыскала ту женщину и ту избу. Как раз подоспела хрущевская антирелигиозная кампания, и дочка Матрены Ниловны, хозяйки, сказала: «Учительница велит уничтожить иконы, нельзя их дома держать».
Образ отдали Елене Моисеевне, она забрала его в Москву и тем спасла.
Просто ради забавы
Семья Каганов происходила из Белоруссии, из черты оседлости. Отец учился в той же гимназии, что и Марк Шагал, окончил ее с золотой медалью, и это дало ему возможность поступать в Петербургский университет на юрфак. На идише он из принципа не говорил и не писал ни слова, только по-русски. Зато дед, не получивший образования, поскольку был старшим из детей и должен был сидеть в лавке, русского почти не знал, но, помимо идиша, отлично знал немецкий. Он сажал внучку на колени и читал ей стихи Генриха Гейне (как тогда говорили, «Хайне»).
Дед умер накануне войны, не успев дожить до чудовищного, невероятного: люди его родной, немецкой культуры объявили себя нацистами.
Елена Моисеевна, впитавшая с детства немецкий язык, не могла понять: те, кто вырос на стихах Хайне, Шиллера, Гёте — как они могли? Ответа не было.
Позже она описывала, как в советский плен попал немецкий летчик, знаменитый тем, что носился низко над полем и расстреливал из пулемета женщин. Самолет удалось подбить, летчик приземлился с парашютом — и тут же вся деревня, в основном из женщин и состоявшая, бросилась на немца с кольями, солдаты его еле вытащили.
На допросе у него спросили: «Ты зачем в баб-то стрелял?» А тот ответил: «Ich hatte meinen Spaß daran (Просто ради забавы)».
«Ее записи были как сложенные конвертики»
Лена с детства вела дневники. Трудно поверить, но фронтовая переводчица из-под Ржева (в память о той чудовищной трагедии она взяла псевдоним), героическая Лена Каган была когда-то юной барышней, воспитанной на французских книжках для девочек, которые сначала примерно учатся, потом примерно влюбляются и ведут дневник. Лена свой дневник прятала под крышку пианино, где его однажды обнаружил брат и стал дразниться: «Она мечтает о мальчиках! Мещанка!»
После чего Лена, во-первых, научилась лучше их прятать, а во-вторых, описывать не столько свои лирические состояния, сколько впечатления и события. Эта дисциплина, несомненно, помогла в писательстве.
— Она не записывала педантично каждый день подряд, а только то, что ее задело, тронуло, вызвало раздумья, — рассказывает Любовь. — Иногда она пишет полунамеками, дает какую-то яркую деталь себе для памяти. Ее записи — как сложенные конвертики, но даже такие на фронте было делать опасно. Что это она там пишет? Информация может достаться врагу! Не говоря уже о том, что переводчик работает с офицерами НКВД, ведь именно они проводят допросы.
И все равно она вела дневник. Выговориться — базовая потребность человека.
Любовь Борисовна вспоминает, как после чтения стихов Некрасова на Пушкинской площади судья на апелляции ей сказала: «Если вам было так важно прочитать вслух, то почему вы это не сделали дома, на кухне?» (В конце марта Любовь Борисовна прочитала стихотворение «Внимая ужасам войны», суд назначил ей штраф 50 тысяч рублей. — Прим. ред.)
«Дома я их читала много раз, — отвечала Сумм, — но все мы нуждаемся в общении. Я хотела прочесть там, где есть другие люди, которые вспомнят эти стихи из школьной программы по литературе, мы переглянемся. Диалог — это первичная человеческая потребность. Я уже не говорю о том, что это мое гражданское право: почему я должна у себя на кухне зачитывать стихи собакам, которые немножко удивляются, слушая их уже в десятый раз?»
«Господи, вступися за Советы»
В один из первых дней на фронте Елена увидела раненого пленного немца, которого куда-то везли на санях. Она в страхе спросила ездового: «Вы его расстреляете?» «Мы пленных не расстреливаем», — ответил он. Ей было это важно. «В этой войне победит та сторона, которая проявит великодушие. Надеюсь, это будет наша сторона», — записала она.
— Для бабушки, — говорит Любовь Борисовна, — история существовала как бы в двух измерениях: одно чисто физическое, какая сторона победит, кто в чью столицу придет. А второе — нравственное: побеждает тот, на чьей стороне великодушие. И может быть, она чувствовала, что Бог — на стороне слабого.
— Она верила в Бога?
— Я бы сказала, что она прислонялась к вере, как в стихах ее товарища Николая Глазкова:
Господи! Вступися за Советы,
Сохрани страну от высших рас,
Потому что все твои заветы
Нарушает Гитлер чаще нас.
Фашизм — такое чистое и беспросветное зло, что Бог будет на стороне тех, кто от него защищается. Но защищаться нужно не только силой, но и человечностью, иначе ты сам уподобишься злу, станешь его двойником.
Нельзя, чтобы убийца дракона сам стал драконом. За кого тогда Господь будет вступаться?
Если физически мы победим, но станем такими же, как агрессор, то это его победа, потому что мы стали им.
— У нас НКВД даже в мирное время вон сколько людей уничтожило, поэтому в человечность на войне поверить трудно. Неужели немцы наших пытали, а мы немцев — нет?
— Вопрос, что есть норма. Когда в начале 90-х началось полное и окончательное разоблачение сталинизма, было модно писать в газетах огромные статьи про сталинские застенки. Наша героиня, Елена Ржевская, говорила, что это полное безобразие. И не потому, что нельзя разоблачать, но пусть над этим работают историки и архивисты, нельзя низводить эту тему до уровня желтой прессы. «Про какую новую пыточку нам сегодня расскажут?» Люди начинают воспринимать это как некую норму.
Да, мир лежит во зле, каждый из нас грешит, но если мы считаем, что человек призван к этому, то, значит, началось расчеловечивание.
Елена Моисеевна писала, что, когда приезжаешь на фронт московской студенткой, все поначалу держатся отчужденно. А потом наступает момент, когда ты обтешешься и слышишь похвалу: «Теперь ты своя, ты одна из нас». Следующая мысль в этой записи дана полунамеком, но совершенно понятна: ты слышишь такую похвалу и с ужасом думаешь – в кого же я превратилась, что утратила безвозвратно?
– Милосердие?
— Милосердие предполагает, что я сильнее, а кто-то слабее, и я проявлю к нему милосердие. Но знаете, я в последнее время вообще вздрагиваю от слова «сила». Речь именно о человечности как распознавании человека в другом. Это то, что было заложено в это поколение предвоенной молодежи прочитанными книгами, разговорами, кругом общения, в котором все были очень-очень близки. В нем царил почти религиозный культ человечности, унаследованной еще от той, дореволюционной культуры. Может быть, в усеченном, ограниченном виде, вперемешку с какими-то коммунистическими идеалами, но вера их была родом оттуда, из европейского христианства.
Все эти люди чувствовал приближающуюся войну, ведь в 30-е годы угроза надвигалась со всех сторон. Спешили жить, все переженились, рано родили детей. Понимали, что могут не успеть.
Но также они торопились понять, что такое жизнь и смерть, потому что уйти и погибнуть, не осмыслив своего места в этом мире, — очень страшно.
Уходили на фронт не инфантильными мальчишками и девчонками. Они понимали, в том числе, что такое убить.
А сегодня мало кто это понимает.
— Получается, что для понимания о добре и зле непременно нужно образование?
— Совсем нет. Бабушка описала деревенскую старуху, с которой встретилась под Ржевом. К ней в избу привели переночевать пленного немца. Это был красивый молодой человек, лейтенант, учившийся на биолога и изучавший хоботок бабочки.
Поутру старуха ставит перед ним миску каши, садится напротив, подпирает щеку кулаком и начинает плакать. Немец решил, что его расстреляют, иначе чего бы его так жалеть. Он спросил Лену: «Скажите правду, меня убьют?» — «С чего вы взяли?» — «А почему тогда она плачет?»
«Вот видите, — говорит Лена хозяйке, — вы заплакали, а он уже думает, что его сейчас расстреливать поведут». А та ответила: «Мне мать его жалко. Она его родила, кормила, растила и выпустила в мир себе и людям на горе».
Кто найдет Гитлера — тому героя дадут
— Интеллигенция человечная, народ человечный. Откуда столько жестокости?
— Спросите у Библии. Я знаю одно: жестокость и ужас нельзя принимать как должное, воспринимать его как обыкновенную часть жизни. Нужно работать, изучать, копать, исследовать, как Юрий Дмитриев в Сандармохе, но нельзя проявлять к злу обывательский интерес: смотрите, а вот еще какой ужас. В конце концов, бесовство довольно примитивно, мы и так уже все знаем.
Но в то же время если мы предполагаем, что целый народ был плохим, ходил дружным строем и ломал друг другу кости, то откуда мы-то здесь такие прекрасные взялись? Власть — плохая. А мы — хорошие?
— Но абсолютное большинство немцев все-таки ходили строем.
— Нет, были такие люди, как Кете Хойзерман — ассистентка зубного врача Гитлера. Кете — удивительный пример человеческой нормальности в нечеловеческих условиях.
Первый врач, с которым она работала, Федор Брук, был евреем. В 33-м году ему запретили практику, и он посоветовал Кете подыскивать новую работу. Так она попала к дантисту, который лечил Гитлера и весь его круг. Она была там единственная беспартийная, и оставалась ею до конца. Более того, она позже спрятала у себя в доме самого Федора Брука, потом отправила его к своей сестре в Дюссельдорф, та отправила его дальше — и человека удалось спасти от концлагеря. В Америке это называлось подземной железной дорогой, когда беглых чернокожих рабов передавали по цепочке с юга аж до Канады.
В Германии абсолютное большинство населения были законопослушными гражданами, далекими от политики, отнюдь не антифашистами.
Они жили своей обыденной жизнью, радовались, что при Гитлере наладилась экономика, — и при этом некоторые на месяц-другой давали пристанище евреям. Логика, наверное, была такая: «Я готов помочь, но не готов отвечать головой. Пусть этот человек поживет у меня, потом уйдет, и я его больше не увижу».
Судя по тому, что в Германии выжило больше евреев, чем во Франции, таких немцев с щелочкой в душе оказалось довольно много. Искупает ли это чудовищные преступления гитлеровского режима? Нет, не искупает. Объясняет ли нам это, почему Господь еще не истребил род человеческий? Думаю, да, объясняет.
— Между тем сама Кете Хойзерман вскоре после опознания Гитлера была арестована, вывезена в СССР, где десять лет просидела в одиночной камере. За что ее так?
— Это, действительно, сложная история, которая мучила бабушку всю жизнь. Давайте с самого начала.
В саду рейхсканцелярии был найден обгоревший труп, но чей — понять не представлялось возможным. Полной уверенности, что Гитлер находится в бункере, не было. Он мог и удрать. Еще 22-23 апреля рассматривались планы вылета в Берхтесгаден (кстати, его зубной врач, Блашке, улетел именно туда), но ближе к 30 апреля это стало невозможно: была разбомблена взлетно-посадочная полоса, да и любой самолет, вылетавший из Берлина, сбивали.
Поползли слухи, что Гитлер покончил с собой, — но вдруг это обманный маневр, чтобы все-таки его вывезти? Потом появилось удивительное свидетельство одного из технических сотрудников, который отвечал за печи и за вентиляцию. (Она, кстати, была плохая, это ведь был очень глубокий бункер.) Печник первым рассказал о фантасмагорической свадьбе фюрера и Евы Браун. Через 12 часов мимо него пронесли труп, завернутый в одеяло, и он якобы узнал туфлю фрау Гитлер. Но и это не означало, что Гитлер покончил с собой. 1 мая в саду рейхсканцелярии обнаружили частично обгоревшие тела Йозефа и Магды Геббельс, а трупа Гитлера так и не было.
И тут переводчица Лена Каган, допрашивая шофера, выяснила, что бензин, которым облили Геббельса, пришлось сливать с машины, потому что все запасные канистры были затребованы накануне.
Так стало ясно, что обгорелые до полной неузнаваемости останки в саду, скорее всего, принадлежали Гитлеру.
Как ни странно, опознавать их не спешили — притом, что по всему Первому Белорусскому фронту, вступавшему в Берлин, шел приказ: «Ищите Гитлера. Кто найдет — тому героя дадут». Имитировались поиски — конечно, безуспешные. Почему так? Мне кажется, что все улавливали какие-то флюиды секретности и ждали дополнительных специальных распоряжений.
— А может быть, просто опознавать было некому?
— Действительно, всех людей, которые были связаны с рейхсканцелярией и пытались выбраться из Берлина через подземный туннель, либо переловили, либо убили. Кете Хойзерман вместе с группой мужчин уходила одной из последних, у нее на глазах секретарше Гитлера оторвало голову. Она поняла, что дальше идти бессмысленно. Оставалось спрятаться и пересидеть горячее время, когда по всему городу ищут и допрашивают тех, кто был в бункере. Ясно было, что обратно им уже не вернуться. Но за Хойзерман никаких преступлений не водилось, а специально ее искать бы не стали, помощник дантиста — не того полета птица.
Наконец принимается негласное решение идентифицировать останки, и тут выясняется, что сделать это можно только по зубам. 9 мая советская разведка ищет зубного врача Гитлера — и находит Кете. Ее привозят в расположение армии, начинается очень вежливый даже не допрос, а разговор. Кете ведь не пленная, они с переводчицей на равных. Лена даже просила ее: «Не могли бы вы не употреблять специальных слов: клыки, резцы и так далее? Я не владею этой терминологией. Просто говорите: первый зуб, второй, третий».
И Кете начала давать показания. Она на память знала, где у Гитлера во рту был мост, где пломба, где коронка. Все, что она говорила, полностью совпало с медицинской картой и с показаниями зубного техника, тоже привезенного для допроса.
11 мая их отпускают по домам и даже дают консервы.
А 18 мая из Москвы является генерал с личным приказом от Сталина заново все перепроверить. Кете и зубного техника вновь доставляют для показаний.
10 лет за то, что не убила Гитлера бутылкой
— И больше не отпускают?
— Нет. Сначала оставили при штабе армии, где они прожили два или три месяца. У каждого была своя комната в доме, и никто их не трогал. Более того, Кете вытребовала для зубного техника, с которым дружила, спецпитание, потому что у него был слабый желудок. Потом их увезли в Москву, и Кете без всяких объяснений поместили в одиночную камеру, где она провела шесть лет. Судили ее только в 1951 году. Вот как тут не сойти с ума?
Но она все-таки была поразительно нормальной. Надо спасти еврея — она спасает. Надо Гитлеру зубы лечить? Она лечит. Лежат в бункере раненые? Она их перевязывает. Все так просто и по-человечески.
В тюрьме она, ни слова не зная по-русски, требовала у надзирателя, чтобы к ней кого-то подселили, и ненадолго ей удавалось этого добиться. Один раз ее сокамерницей оказалась дальняя родственница Гитлера из какой-то австрийской глухомани. С Хойзерман они не поладили, и та добилась, чтобы родственницу перевели. В общем, она не сдавалась и рук не опускала никогда. Иначе бы не выжила.
— Что ей вменили в вину?
— В приговоре сказано, что она поддерживала здоровье Гитлера и тем самым помогала буржуазному государству продолжать войну. Удивительно, что там было сказано именно буржуазному, а не нацистскому государству-агрессору. А еще обвинили в том, что она, поднося Гитлеру воду, не ударила его бутылкой по голове. Тут уж не знаешь, плакать или смеяться. Это показывает и уровень советских следователей, и то, как они представляли себе зубоврачебный кабинет, где пациенту подают воду в бутылках, как в ресторане.
Но главное, в делах Хойзерман и еще двух человек есть одна краткая фраза: «свидетель смерти Гитлера». Это, вероятно, и есть негласное обоснование ее десятилетнего срока.
На родине Кете Хойзерман была объявлена пропавшей без вести. Она вышла в 45 лет. К тому времени муж, которого она ждала из норвежского плена, вернулся и женился на другой.
— Но почему это тайна? Казалось бы, наоборот, надо гордиться.
— Неизвестно, почему Сталин решил скрывать смерть Гитлера. Полковника, который руководил разведгруппой, нашедшей труп, Сталин потом не принял, не поблагодарил, не наградил. К нему просто явился кто-то из помощников Берии и сказал: «Верховный удовлетворен результатами расследования. Он снимает дело со своего контроля, но оглашать ничего не будем. Капиталистическое окружение остается».
По всем договоренностям, включая ялтинские, разведки государств-союзников должны были преследовать нацистских преступников сообща, «хоть до края земли», чтобы довести их до суда, или представлять доказательства смерти. Но Сталин решил сделать из этого тайну для «капиталистического окружения».
В 1945 году, когда бабушка вернулась с фронта, об опознании нельзя было даже обмолвиться. Впервые за все время ее военной работы в протоколе допроса появилась строчка «переводчик предупрежден об уголовной ответственности за разглашение». По этой статье могли дать от 7 до 15 лет.
— В какой момент Елена Ржевская смогла рассказать то, что ей известно?
— В 1955 году, когда наконец стало можно говорить, она быстро написала документальную повесть «Последние дни» про падение Рейха, которую потом дополнила и превратила в «Берлин, май 1945». Елена три года билась за допуск в архивы, чтобы вновь увидеть протоколы допросов и вскрытия, на которых стояла ее подпись, и хотя бы часть из них скопировать в тетрадь. Иначе как бы она доказала, что не самозванка?
Книга вышла в 1965 году, стала сенсацией, была переведена на множество языков. На родине автора она выдержала 13 изданий, а после ее смерти, в совсем окончательном виде текст вышел в московском издательстве «Книжник».
Наверное, успех этой книги связан с тем, что это не сухая документальная проза, там много личного. Например, про куклу.
После падения Германии итальянцы, взятые в плен в результате капитуляции Италии, отправились домой. В разбомбленном Берлине они встретили единственный магазин, который еще не ограблен, — с игрушками, набрали там ростовых кукол для своих детей, а одну подарили советской переводчице Лене для ее дочки. Эта кукла до сих пор живет у нас в семье.
«Русские идут»
— Вспоминала ли ваша бабушка войну в последние годы жизни?
— С 2012 года бабушка Лена стала лежачим человеком. Как часто бывает с пожилыми, она забывала, что было вчера, но помнила о событиях полувековой давности. Незадолго до смерти она вернулась в войну, стала заново вспоминать, как выбирала между трудовым фронтом и армией, как разлучилась с двухлетней дочкой, которую отправила в эвакуацию с дедушкой и бабушкой. Словно оправдываясь, Лена говорила: «Маме было всего 40 лет, она была молодая, ей хватало сил заниматься ребенком. И потом, их эвакуировали с министерством, где работал папа, они доехали до Ташкента за неделю, а я своим ходом добиралась бы месяц в теплушке и ребенка бы не довезла».
Разлука с дочкой была, конечно, одним из самых тяжелых воспоминаний жизни.
— А бункер она вспоминала?
— Кете много рассказывала бабушке о чудовищных последних днях. Она провела их рядом с рыдающей Магдой Геббельс, этим чудовищем, которое вскоре отравит своих шестерых детей.
Ужас человека в бункере, откуда выход возможен только через смерть, бабушка очень хорошо знала со слов Хойзерман и описала его в своей книге. И именно это рождало у нее чувство вины, ведь она воспользовалась чужим рассказом, но не могла даже назвать имя рассказчицы.
Острая боль за Кете, у которой украли десять лет жизни, молодость, судьбу и даже ее собственный голос, не оставляла бабушку никогда. Как-то раз ко мне вышла ее сиделка и сказала: «Елена Моисеевна что-то говорит по-немецки!» Захожу в комнату и слышу, как бабушка произносит: «Надо бежать в горы. Русские идут». И тут я понимаю, что она — Кете Хойзерман. На какую-то секунду она в нее перевоплотилась. Это случилось незадолго до смерти.
Примечание от автора: у Кете Хойзерман есть несколько страниц воспоминаний, которые перевела Любовь Сумм. С 2005 года они включены в издание «Берлин, май 1945». Посмертно Кете все-таки обрела голос.
Фото: Жанна Фашаян