Современный россиянин мало перемещается по своей стране — мы лучше знаем Анталию и Ларнаку. Меж тем в одной только наугад выбранной Псковской области достопримечательностей хватит на целое государство. Главные из них — Псково-Печерский монастырь, за 538 лет существования не закрывавшийся ни на день, и отметивший в этом году вековой юбилей музей-заповедник «Михайловское». И то, и другое — места святые. По-разному, но все-таки. В заповеднике вас ждет Пушкин, в обители — прославленный старец Иоанн (Крестьянкин). Что оба не числятся среди ныне живущих, не суть важно. Есть в России такие места, где земля и небо сливаются…
Для Михайловского вполне достаточно джинсов с кроссовками. А вот обитель обязывает: укладываю в чемодан платок, юбку-по московским стандартам вполне скромную (я ошибалась, о, как я ошибалась!). В косметичке никакого грима. Все-таки в монастырь ухожу. Ну, то есть уезжаю.
Ночь поездом до Пскова, а там еще полсотни километров — и Печоры. Хочешь, на рейсовом автобусе или маршрутке. Либо найми частного извозчика рублей за 700-800. У местных таксистов аппетиты, прямо скажем, не столичные.
Печоры — от слова «печеры», они же пещеры. В холмах, сложенных из плотного песчаника, образовались ходы и пустоты. А поскольку Бог пустот не терпит, там поселились православные отшельники — сначала из Киева, затем из нынешнего Тарту. Говорят, охотники впервые заметили, что лесистый холм обитаем, в 1392 году. А датой основания обители считается 1473-й — когда освятили опять-таки вырубленную в холме Успенскую церковь.
Сегодня это выглядит так: снаружи — обычный каменный фасад, но, чтобы обойти храм сзади, придется вскарабкаться по крутому склону Святой горки. Переведя дух, ты окажешься сразу на уровне кровли. Тут и до колоколов рукой подать.
У подножия холма, рядом с входом в Успенский собор — главное чудо Псково-Печерского монастыря, «Богом зданные пещеры», многовековое место упокоения насельников и защитников. Люди идут сюда, кто — поклониться и попросить помощи, кто — любопытствуя проверить изумительный факт: гробы в пещерах ставятся фактически в открытые ниши, захоронено здесь неисчислимое множество усопших (не то десять тысяч, не то четырнадцать), а воздух чист, без малейшего запаха тления.
Пещеры — первое, что хочется осмотреть в монастыре, однако я приехала в понедельник, а в этот день — и еще в пятницу — им дают отдохнуть, восстановить микроклимат.
Итак, говорю себе, чудо — завтра.
По неопытности забыв, что у Бога чудес много. И никак не предполагая, что одно из них будет явлено мне уже к вечеру. Но об этом чуть позже…
Раздор
Журналист — это человек, который тем больше видит, чем меньше ему показывают. А в чрезмерной открытости Псково-Печерскую обитель никак не упрекнешь. Повсеместно развешанные по территории монастыря таблички «Хода нет» отражают главную установку: беседовать с посторонними возможно меньше, отвечать вопросом на вопрос, вместо живого человека предлагать напечатанный путеводитель. При этом общение с прессой поручают таким ребятам, дабы журналист гарантированно не захотел сюда вернуться. Во всяком случае — в качестве журналиста.
Визитеров в монастыре встречают по одежке. Главное, чтобы юбка (если приезжий дамского пола) была в землю. Точнее — в плитку, которой, словно по рецепту Сергея Собянина, усердно мостят монастырские дорожки. Сначала ропщешь: «Батюшки! В смысле — отцы. Когда же вы перестанете думать о юбках?» Тут же спохватываешься: «Да кто ты такая? В чужой монастырь со своим фасоном не ездят. Тут тебе не Москва, прикрытых коленок мало». И все равно остаешься озадаченной: какой степени страхолюдности необходимо достичь, чтобы в тебе перестали видеть женщину? Или соблазн все-таки не в женщине, а в глазах смотрящего?..
Стоп. Вот здесь давайте притормозим.
Трудное это дело — репортаж из монастыря.
Пытаясь отразить объективную реальность, данную тебе в ощущениях, рискуешь не только осудить, но и поневоле примкнуть к журналистам, ведущим войну с церковью. По заказу: кто — либеральных партий, кто — конкурирующих конфессий, одни -дубиной, наотмашь, другие — с иезуитской хитростью. Охальников, прямо скажем, хватает. Тем удивительнее: зачем встречать друзей так, что и врагов скоро не понадобится?..
Спустя два дня я изливаю свои печорские недоумения директору Михайловского заповедника Георгию Василевичу Человеку верующему, православному, давно воцерковленному. Помню, в антиклерикальном запале юности я все изумлялась -чего это умница Василевич так с попами возится… Прости, Господи, что было, то было.
«Вот вам, Лена, в качестве утешения, — улыбается директор образцового российского музея-заповедника. — Меня не последний в псковской епархии человек публично антихристом обозвал…» Повод к раздору известен — сугубо житейский, имущественный, причем правда, скорее, на стороне Василевича. Не сомневаюсь, что у местных церковных властей есть своя правда — и тоже убедительная. Но вот так сразу — антихристом?!
«Ничего себе утешение! — говорю. — Православные люди вместо того, чтобы сплотиться, на каждом шагу ругаются, дерутся, заводят распри на пустом месте. Ты в монахе надеешься встретить заступника, воина, а находишь колючий снобизм…»
«Знаете, что я думаю? — вдруг говорит Василевич. — Это нам для того дается, чтобы мы не только на их молитвы полагались, но и сами за них молились. Им это очень нужно».
В летнем кафе «Березка» — заведении хлипком, но легендарном (каждый, кто посещал Михайловское теплой порой, получал здесь свою чашку кофе и булочку с изюмом) эти слова прозвучали для меня как откровение.
…Среди монахов, сколько я поняла, тоже есть свои гении — Пушкины, да простится мне несколько кощунственное сравнение. А есть ремесленники, «негодные маляры». Этих, как и в обычной жизни, многократно больше. Первые — драгоценные единицы — светятся теплой радостью. Они там, где им и надлежит быть. Вторые, подобно большинству из нас, состоят на 95 процентов из фанаберии, на оставшиеся пять — из неизжитых комплексов. Иной, вещая про борьбу с гордыней, так задирает нос, что очень хочется щелкнуть. Если не буквально, то словом…
Редкого монаха не раздражает поток посетителей. Паломники, приезжающие строго помолиться, трудники, готовые помочь по хозяйству, — статья особая. А вот туристы, экскурсанты, праздношатающиеся… В монастырь уходят не для того, чтобы быть на виду. Борьба с самим собой — вещь мучительно интимная. Растущий год от года интерес к православию возлагает на русские монастыри почти непосильную ношу. Ты от людей, люди за тобой — вечная проблема отшельников.
Все понятно, все заслуживает сочувствия, но что же делать? Вдруг нынешний турист, который не умеет пока ни к мощам приложиться, ни свечку поставить, однажды вернется сюда паломником? Если только проявить к нему терпение.
Чудо
Разочарованная холодностью монастырских нравов, на закате возвращаюсь в гостиницу. «Неужели, — говорю вслух, почти в отчаянии, — теперь я буду брать в руки книжки Иоанна Крестьянкина и сразу вспоминать этот неудачный день?..»
Вдруг — звонок на мобильный. «Это отец Филарет, келейник отца Иоанна. Вы хотели со мной встретиться. Может быть, вернетесь прямо сейчас, если не очень устали?..»
Я искала его целый день. А он нашелся, когда был нужен до боли. Спустя полчаса мы сидели рядышком на зеленом диванчике в мемориальной келье отца Иоанна. Это не было интервью, это была нормальная человеческая беседа. Здесь не требовалось диктофона, бывают слова, которые записываются прямо в сердце. И чем они проще — тем вернее.
Журналист, не журналист, — моего улыбчивого собеседника, с ласковыми, по-монгольски раскосыми глазами такие подробности мало волнуют. Только ближе к расставанию он спросит: «А где вы подвизаетесь?» Ничего себе формулировочка… Хорошо, что про газету «Известия» можно сказать «подвизаюсь», не то конфуз бы вышел…
Отец Филарет (Кольцов), смолоду приставленный к отцу Иоанну, по сей день хранит его обычаи. Помазать гостя елеем, покропить святой водой, а остаток («Вот сейчас не пищать!») вылить за пазуху. На прощание одарить шоколадом. Понятно, что сами монахи к этому продукту не притрагиваются, но чужую жизнь подсластить не грех. Шоколад эстонский: монастырь у самой границы, а одно время даже был приписан к Эстонии. Очень вкусный, надо сказать, шоколад. Пожалуй, лучше нашего.
Очевидно: передо мной монах избранный, монах-«Пушкин» (еще раз прошу прощения), настоящий русский батюшка. Чтобы отличить такого, особых духовных дарований не требуется. Нужна лишь детская, искренняя и вполне эгоистическая потребность в любви. Любят тебя или нет, угадаешь сразу, в этом нельзя ошибиться.
«Все, что происходит, надо воспринимать как Божие», — говорит отец Филарет. Видимо, следы недавних мытарств еще заметны у меня на лице. Душа откликается каждому слову: ну, конечно, как Божие! Да сотню таких дней стоило пережить, чтобы отец Иоанн услышал те глупые слова в гостиничном номере и сказал: «А ну-ка, вернись, начнем все с начала. Никто от меня без любви не уходит».
Чудо? Чудо. Так буднично, обыкновенно вершащееся, что оторопь берет.
…За окном кельи спустилась ночь, отец Филарет продолжает журчать, рассказывать про любимого наставника: «Батюшка говорил: мы — николаевские. В нем чувствовалась та Россия, которой наше поколение не знало…» Уходить не хочется.
Старенькая епитрахиль на подушке ощутимо излучает тепло. Прижаться бы к ней щекой и тихо поплакать. Но что останется от епитрахили, если каждый начнет изливать на ней собственные горести?
Следующим утром, в пещерах, мне удастся положить руку на гроб отца Иоанна и тихонько сказать «спасибо»…
Смерть
Пещеры и правда оставляют неизгладимое впечатление. Холодно: температура днем и ночью, зимой и летом плюс пять-семь. Головой почти касаешься природных узоров песчаника на потолке. Под ногами — вязкая толща песка. Мрак кромешный : свечка выхватывает только дорогу на шаг вперед и древние керамиды — плиты, закрывающие захоронения в стенах. На одной, поднеся огонек вплотную, разбираю: «Боярин… Пушка». Предок Александра Сергеевича. По стенам влажная изморозь — посетители надышали.
Семь галерей, или «улиц». Ширина такой улицы — вдвоем разойтись. В конце центральной галереи покоится, в частности, и архимандрит Иоанн (Крестьянкин), скончавшийся в феврале 2006-го. По почетному разряду хоронят так: в песчанике выдалбливают нишу (порода очень плотная, и труд этот весьма тяжел) , затем ставят гроб и нишу закладывают. Оставляя, однако, оконце, сквозь которое можно и взглянуть на место упокоения, и руку протянуть.
Насельников, не облеченных саном, ожидает братское кладбище — гигантский грот, где гробы просто складываются один на другой, многоэтажными ярусами. Нижние разрушаются под тяжестью верхних, подсчитать общее количество невозможно (кладбище называют «новым» — здесь хоронят с 1700 года), доски чернеют, превращаются в труху. Зрелище это не просто жутковатое, но фантасмагорическое. А запаха действительно никакого.
Говорят, дважды случалось, что вновь внесенный покойник, цитируя Достоевского, «провонял». Тогда пещеры закрывали для экскурсантов, а над домовиной, источающей миазмы, совершали повторное отпевание. Этим «естества чин» бывал побежден. Удалять из пещер никого не пришлось. Во всяком случае, так утверждают монахи-экскурсоводы.
Сейчас перед входом на братское кладбище установлена решетка. Несколько лет назад некий паломник спрятался между гробами и провел там десять дней. От голодной смерти его спасли батон хлеба и бутылка минералки, но главное — герой даже не простудился.
И еще касаемо запаха. Минувшим летом мне посчастливилось редактировать книгу отца Тихона (Шевкунова), бывшего печерского послушника, а теперь наместника Сретенского монастыря в Москве. Книга вышла, называется «Несвятые святые» и другие рассказы». Там есть забавная история про то, как казначей архимандрит Нафанаил водил по пещерам Бориса Ельцина. Тогдашний президент страны настойчиво интересовался, чем отбивают неприятные последствия разложения человеческих тел. Объяснения: «это чудо Божие», «так уж Господь управил» его не удовлетворяли.
Наконец, остроумный архимандрит, в свою очередь, спросил:
— Борис Николаевич, в вашем окружении есть люди, которые плохо пахнут?
— Разумеется, нет!
— Так неужели вы думаете, что кто-то смеет дурно пахнуть в окружении Царя Небесного ?..
С момента того диалога прошло 16 лет. Борис Ельцин лежит на Новодевичьем, а «вредный отец Нафанаил», живо, ярко, с любовью и юмором обрисованный в книжке, — здесь, в одной из боковых галерей. Склоняюсь, заглядываю в окошко — вот его дубовый гроб. Воздух вокруг абсолютно свеж.
Жизнь
Кто и почему уходит в монастырь в наше время — тайна, которую монахи и послушники ревниво берегут от посторонних. Спрашиваешь :
— Где вы жили до пострига?
— В Москве.
— А кем были?
— Никем…
Братия Псково -Печерской обители насчитывает около 80 душ — это немного. Меньше, чем требуется для хозяйственных нужд. Так ведь и действующих мужских монастырей в современной России целых четыреста.
Утро начинается в шесть — братским молебном. Следом литургия. Закончилась служба, позавтракал — отправляйся на послушания. Их много, и они очень разные. За вековыми монастырскими стенами глянцевито зеленеет капуста, а есть еще картофельные поля, свекольные, делянка пшеницы… Коровник, птичник, конюшня, столярная и слесарная мастерские, кузница, просфорня. Кто-то архивы в библиотеке разбирает — монастырь ведет обширную издательскую деятельность. Правда, в данный момент средства на нее иссякли, и это крайне прискорбно — еще не все проповеди отца Иоанна Крестьянкина увидели свет…
Одни монахи иконы пишут, другие с детьми занимаются. Занятия проходят не только в воскресной школе, но и в печорском интернате. Педагоги интерната на монахов буквально молятся: дети здесь трудные, в основном социальные сироты. Отцов, как правило, не знают, пьяниц-матерей мучительно стесняются и защищают яростно. У маленького человека сердце ободрано в кровь. Простой учитель или воспитатель умирить его не может. Уже несколько лет функцию умирения принимают на себя священники. Я видела, как радостно бросаются навстречу дети: «Батюшка, здравствуйте! Благословите!» Слова «отец» и «батюшка» притягательны для сирот еще в самом простом, земном смысле. Тем паче что педагогов-мужчин здесь практически нет…
Час дня — в монастыре обед, мероприятие обязательное для посещения. Дальше — продолжение трудов, в шесть — вечерняя служба, после нее ужин. Кто совершенствуется в аскезе, не ужинает.
Кстати, задействована в обители и наемная рабсила. Но тут не все выходит благолепно. На Святой горке мне показывают неохватный дуб — ровесник монастыря. Несколько лет назад он уронил огромную ветку на работягу — матерщинника. Тот что-то делал на кровле, помогая себе при этом крепкими русскими словами, а на увещания соратников только отмахивался. Потом слез с крыши, отошел под дерево — полюбоваться плодами рук своих, и тут рухнувший тяжеленный сук переломил ему позвоночник в двух местах.
А вы думали — шутки? Это в Русской зарубежной церкви возможен священник — сама такого на Лазурном Берегу видела — веселый, разведенный, шампанское постом дует. А у нас все строго. Слишком строго, если гуманистической нормой мерить.
Несчастный пролетарий передвигается теперь в инвалидном кресле. И больше не сквернословит, ни-ни.
…Девять часов вечера. Купола потускнели, но небо еще светло, и его торопливо крестят страдающие бессонницей птахи. Перед братским корпусом пасторальная тишина, только из распахнутого окна доносится хриплый кашель. Монастырь расположен в низине между холмами, здесь у многих проблемы с легкими и бронхами. Впрочем, бывают обители и более суровые по климатическим условиям. Кое-где продолжительность жизни монаха меньше средней по стране и едва переваливает за 50 лет (а монахи, прошу помнить, от излишеств нехороших застрахованы и в группы риска не входят). Печоры в этом смысле довольно благополучны — спасибо лекарям и регулярным отпускам. Монастырь не тюрьма. Недугуешь — поезжай в ту же Ялту, погрейся.
«Как вы узнаете новости? — спрашиваю у одного из насельников. — Монахи ведь телевизор не смотрят?» — «Нет, конечно. Но есть мобильные телефоны, у некоторых в кельях ноутбуки…Тут другое интересно: бывает, по целому месяцу некогда в интернет зайти, новости посмотреть, а зашел — ничего не изменилось. Нашли Каддафи, не нашли Каддафи, то ставка рефинансирования упала, то поднялась… Все одно и то же».
Между прочим, о кельях. Ничего романтического а-ля пушкинский «Борис Годунов» в них нет. Просто комнаты, которые выходят дверями в общий коридор, зачастую напоенный ароматами кухни. У насельников со стажем — отдельные, для молодых — на несколько коек. Кто студентом прозябал в общежитии, все это знает.
«Сердитесь, дуетесь друг на друга иногда?»-продолжаю пытать. «Не должны… Но мы ведь живые, а чем святее место, тем больше враг лютует… Это очень трудно — полюбить другого больше, чем себя. Знаете, почему Советский Союз развалился? Потому что никто не хотел думать о других, все стали себя любить».
Поворот вроде бы внезапный, но я в который раз замечаю, что церковные люди относятся к советской эпохе неоднозначно. Не однозначно плохо. Наверное, потому что твердая вера, а тем более решение уйти в монастырь во времена жестокие сталинские, тупые хрущевские, ленивые брежневские имели иную цену, нежели сегодня. Православный человеческий материал был меньше количеством, зато выше качеством.
«Все, что происходит, надо воспринимать как Божие», — всплывают в памяти слова отца Филарета.
А вот правила, вынесенные лично мною из посещения Псково-Печерского монастыря:
Не будь ханжой — это смехотворно выглядит даже у монахов.
Всякой пищи, в том числе духовной, следует потреблять в меру. Каждому свое, живи и радуйся.
Встречай людей по-человечески, даже если нет времени и желания. Нелюбовь смущает душу сильнее всякого соблазна.
Если попадется тебе в жизни священник, которого захочется называть батюшкой, — цепляйся за него руками и ногами, держи, не отпускай. Тех, кто способен любить другого больше, чем себя, в церкви так же немного, как и среди нас, простых смертных.
Люди
Печорам хватает сентябрьского солнышка, чтобы впасть в дрему. Хотя солнце, конечно, ни при чем. Легко вообразить, какое сонное царство устанавливается здесь под глухой обложной дождик или тишайший северный снегопад.
Кто трудоустроен на сильно сократившемся с советских времен керамическом производстве — считай, повезло. Видимо, в силу безработицы на улицах Печор много молодых людей, тетешкающих младенцев. Двадцатилетние парни за неимением автомобилей водят детские коляски, за отсутствием других дел сполна наслаждаются радостями отцовства. Тоже по-своему неплохо.
На что семьи живут? Летом — огород и обслуживание туристских потребностей (в основном извоз). Осенью — грибы и клюква. Всем этим, свеженьким, только что из леса, в изобилии торгуют по псковским дорогам. Плюс яблоки. Их в текущем году девать некуда, осыпаются и гниют в траве, однако ведерко «полосатки» килограмма на 3-4 обойдется проезжающему в 140 рублей. Аборигенов можно понять: оптовики скупают у них урожай по рупь восемьдесят за кило. А мы просто компенсируем чужую бессовестность.
Переместившись из Печор в Пушкинские Горы, я опять начну интересоваться ресурсами выживания и ничего нового не услышу: извоз, клюква, пасека… К возвращению на первобытно-натуральные рельсы народ относится со спокойным фатализмом. На Псковщине, если мыслить исторически, отродясь хорошо не жили.
— Зимой чем занимаетесь? — спрашиваю жителя Пушгор, чтобы закруглить годичный цикл.
— Кабанов бьем, лосей, зайцев… Да у телевизора валяемся.
Может, я сочла бы охотничьи рассказы «гоном», если бы до того, в Печорах мне не перечисляли слово в слово: лоси, косули, зайцы, белки… Последних активно истребляет и черный монастырский кот Борман. Во многих домах покупного мяса вообще не водится — исключительно дичь, добытая главой семейства.
Чем Россия хороша? Если власть тебя забудет — природа поможет.
«У лося мясо сухое, волокнистое — только на котлеты. Медведь, наоборот, жирноват, опять-таки на любителя. Вот кабан — это да, там слой мяса, слой жирка чередуются…» Кто вам в Москве такую классификацию предоставит? Разве что Никита Михалков. А в Псковской области — едва ли не всякий мужик, у которого глаза не помутились от пьянства и руки не дрожат.
Алкашей, лирически бредущих парочками, в Печорах не больше, чем в любом другом провинциальном городе. Зато здесь много каких-то странных людей. Не пьяных — странных. «Ну, вы же знаете, — разъясняет один из монахов, — к намоленным местам всегда такие стягиваются. А у нас отец Адриан отчитай проводил, чин изгнания бесов, сюда одержимых со всей страны свозили. Многие и остались поближе к монастырю — боятся уезжать».
Отцу Адриану (Кирсанову) скоро 90 лет. Под дверями его кельи — через дверь от отца Иоанна — всегда очередь из нескольких просителей, ждущих приема. На отчитках у него начинали выть и кататься по полу даже члены официальных делегаций, заглянувшие в храм с экскурсией. Существуют свидетельства об излечении офицера КГБ и партийной дамы-функционерки… Сегодня отчитки в Псково-Печерской обители не проводятся — нет священников с подобным духовным дарованием.
Что для одних — чудо, для других -досадное неудобство. Город Печоры значительно моложе монастыря и возникновением своим обязан именно ему, однако многие данный центр духовности недолюбливают. Прежде всего, за беспокойство, причиняемое странными людьми.
Вразумления в обители искали высшие лица государства Российского. Иоанн Грозный, правда, сгоряча отсек голову преподобному игумену Корнилию, однако немедля раскаялся, лично отнес обезглавленное тело к Успенскому храму и пытался загладить вину щедрыми подношениями. Один колокол на звоннице — его. Другой, самый большой, четырехтонный — дар Петра I. Кроме того, Петр велел насыпать холм, а на холме поставить беседку — так, чтобы она оказалась выше стен, формально за пределами монастыря, и император мог бы в ней курить, не погрешая против правил.
В Печорах Александр I испрашивал у иеросхимонаха Лазаря рецепт праведной власти и услышал в ответ: «Жизнь царя должна служить примером для подданных». В1903 году сюда приезжал последний русский самодержец Николай II. Наконец, на вышеупомянутом зеленом диванчике в келье отца Иоанна сидел Владимир Путин — и получил от старца на память Феодоровскую икону Божьей матери.
Все это так, однако из коренных обитателей Печор многие не бывали в монастыре ни разу. Впрочем, как рассказывает Георгий Василевич, часть населения Пушкиногорья тоже ухитряется за всю жизнь не заглянуть в Михайловское. Хотя для района заповедник-«градообразующее предприятие», здесь работают и — главное — получают зарплату двадцать процентов жителей.
Каждое лето в заповедник, продолжает Василевич, подтягивается до тысячи доброхотов. В основном это подростковые отряды. География: Мурманск, Пермь, Подмосковье, Ивано-Франковск… Живут на поляне в палатках, помогают по мере сил. Местные, пушкиногорские дети в ряды доброхотов не рвутся. Бывает, парень уходит в армию, ничего толком про родные края не зная. А там попадется командир пообразованнее: «Ты, правда, рядом с Михайловским вырос? Расскажи!» Возвращаются, говорит Василевич, растерянные и первым делом наверстывают упущенное.
А нам-то кажется, будто кроме дедовщины в нашей армии ничего нет…
Земля
В Печорах даже диспетчер таксопарка не в состоянии ответить, сколько километров от их города до Пушкинских Гор. Хотя область одна, и места прославленные, и расстояние по прямой — всего 170 верст. Люди не ездят. Не видят смысла тратить последние деньги.
Ошалевший на радостях водитель берет курс от Псково-Печерского монастыря к Святогорскому, от одного Успенского собора к другому — тому, где похоронен Пушкин. Мелькают по сторонам облупленные фасады городских домишек, серые латаные крыши — деревенских… Грустно, уныло. Тут бы вспомнить из анекдота: «Это твоя родина, сынок», если бы Родиной не именовалась деревня на реке Великой в трех километрах от Пскова. Туда я не заезжала, врать не буду.
Что чаще всего повторяется вдоль дорог Псковской области? Обелиски с долгим печальным поминальником. Война искалечила эти места надолго, если не навсегда. Для Печор военное прошлое — вопрос неловкий. Многие обвиняли тогдашнее духовенство в сотрудничестве с оккупантами. Затем обвинения сняли, но осадок все-таки остался. О трудной доле священников Псковской православной миссии — см. фильм Владимира Хотиненко «Поп».
А в Михайловском все было «банально», как везде: Успенский собор немцы подрывали дважды, могилу Пушкина заминировали, исторические аллеи — тоже. Немало саперов погибло, очищая заповедные земли. Выйдешь дождливым утречком по грибы (их здесь — как в киносказках Александра Роу, берешь только элиту — белые, подберезовики, подосиновики), так вот — бредешь по мягкому мшистому подлеску, а впереди — воронка. В груди холодеет, не до грибов…
Пушкинский заповедник выделяется на фоне Псковской области, как боровик среди сыроежек. И дело не в том лишь, что Господь Бог не создавал пейзажа прекраснее, чем в Михайловском. Здесь даже березы желтеют по-особому — будто кто-то прицельно капнул охрой на зеленые пряди. Сороть и Маленец (речка и озеро, если кто не знает) поблескивают в закатном свете недвижимо, как льдом подернутые. Тишина вокруг такая — собачий лай слышен из деревни за несколько километров. Воздух — хоть ножом его кромсай и ешь. Ни единого раздражителя — только последние осенние комары демонстрируют острое нежелание отправляться спать голодными.
Возле домика Пушкина вышел навстречу охранник, оценил блаженную физиономию: «Ну правильно, не все же в суете убиваться. Надо себе роздых дать». Вот из кого неплохой батюшка мог бы получиться…
В Михайловском сразу пропадает ощущение провинциальности — в убогом понимании этого слова. Когда не бюджеты урезаны, а души человеческие. Знаете, как выглядит весьма приличная (по расценкам) гостиница в Печорах? Сиденье, пардон, отдельно от унитаза, бра почему-то в ногах кровати, розетки вываливаются из стен, обои в кровавых брызгах отсылают к старым, дофумитоксным временам.
Проблема не в том, что в провинциальных русских гостиницах нет вай-фая. Проблема — в отсутствии вкуса, стыда за дурно выполненную работу и любви к своему.
Зато такая любовь есть у Георгия Василевича. Белорус по национальности, сам из числа бывших доброхотов, он не приходится Пушкину ни праправнуком, ни внучатым племянником, но уже 18-й год трясется здесь над каждой былинкой, словно она ему родная. В итоге Михайловское сегодня — место абсолютно эксклюзивное по красоте, чистоте и благородству. Гуляешь здесь — значит, ты вип. Випее не бывает.
Конечно, в Пушкиногорье нет безупречных образцов для подражания. Грешный Александр Сергеевич ратовал не за пущую длину женских юбок, а, напротив, за полное упразднение оных, и весьма в этом преуспел. Однако любой, кто бросает взгляд с Михайловского холма-в первый, десятый, сотый раз, — может только молитвенно выдохнуть «ах!» Все, что кроме «ах», будет лишним. Потому что следующие слова-очень часто : «Хочу здесь жить!» Расширение окрестных деревень и коттеджная застройка близ усадебных границ являются сотрудникам заповедника в ночных кошмарах. «Известия» подробно рассказывали об этой проблеме минувшей зимой — в материале «Пушкино горе».
Обычно Михайловское поражает наповал, но изредка — догоняет через годы. Яркий пример — Сергей Довлатов. Он провел здесь два лета — в 1976-м и 77-м. Пытался уйти в гиды, как утомленные люди мечтают уйти в монахи — от клубка житейских проблем. Такого рода мотивация не засчитывается ни на небе, ни на земле. В итоге талантливый пьющий диссидент оставил знаменитую повесть «Заповедник», имевшую, как всякий гротеск, мало сходства с реальностью.
Заповедник-тот, который без кавычек, — относится к Довлатову великодушно, я бы сказала, по-христиански. Готовят специальный экскурсионный маршрут, открыли выставку к 70-летию. В одной из витрин автограф друзьям: «…в память о лучших местах на земле! А я, между прочим, побывал в 12 странах…» Чтобы дозреть до Михайловского, Довлатову потребовалось эмигрировать в Америку.
Несколько дней в пушкинском заповеднике наводят на очень простые мысли:
Не торопись судить: если человек или место тебе не нравятся, возможно, ты просто к ним не готов.
Служить Богу в миру не легче, чем в монастыре, в монастыре — не проще, чем в миру. Служить вообще трудно.
Чувствуешь в себе достаточный духовный опыт — поезжай в Псково-Печерскую обитель, Оптину пустынь, Дивеево. Не уверен — тогда сначала в Михайловское, Константинове, Вешки… Главное, надо любить все это, как любят только свое — преданно и нерасторжимо. Аминь.
Источник: Известия