Почему Жанна Д’арк должна умереть? В чём смысл её смерти — и имеет ли она и все мученики ушедших и грядущих поколений право требовать этого смысла от Бога? Размышляет протоиерей Андрей Ткачёв.
Предисловие
Времена визуализированы до крайности, и поэтому о кино приходится говорить в том числе и священникам. Меня удивляет и восторгает то количество фильмов, которое снимается во Франции о Жанне д’Арк. Во всяком храме Франции ее изображение увидишь, то на коне, то пешую с оружием в руках. «Француз» для нас — синоним ветрености и непостоянства. Но он иной — француз. Он вдумчив, он трудолюбив, он — патриот и часто истинный христианин, плюс монархист, видящий все зло мира в мелкой буржуазности.
У них есть даже особая категория писателей — «писатели-католики», которые защищают веру и христианскую нравственность, макая перо в свое небезразличное сердце. Таков Нобелевский лауреат Мориак (с его подачи Солженицын номинировался на эту премию), таков Клодель, тепло хвалимый Шмеманом.
Не так давно Мила Йовович опять играла Жанну, замученную, запуганную, колеблющуюся и даже отрекшуюся, но потом отказавшуюся от самого отречения и сгоревшую на костре (так оно и было). А до этого был прекрасный фильм Робера Брессона «Процесс Жанны д’Арк», который стоит посмотреть, чтоб «проветрить мозги». Фильм лишен привычной динамики. Он медлен, даже растянут, черно-бел, но он прекрасен. Вообще черно-белое кино лучше цветного (как и фотография), а немое кино лучше звукового. Но до этих мыслей нужно повзрослеть.
И если вы согласитесь с этими словами и повзрослеете, чтоб оценить фильм Брессона, то взрослейте дальше и посмотрите фильм датчанина Дрейера о том же. Это немой фильм 1928 года, и называется он «Страсти Жанны д’Арк». Одним из прекраснейших в истории его назвал Сергей Эйзенштейн. А другие оценщики произнесли, что это «вершина немого кино — и, вероятно, кинематографа в целом». В Англии, правда, посчитали иначе и запретили фильм к показу. Слишком уж отвратительно-правдиво там показаны англичане — «заказчики смерти» Орлеанской девы.
Я говорю не столько об этом, сколько о том, что для долгой и качественной жизни народу необходимы в первую очередь не пушки и боевые корабли, не сырьевые источники и иностранные инвестиции, а живые исторические личности, сияющие на историческом небосводе подобно Полярной звезде, то есть путеводные личности. Их отсутствие означает, что народ еще не начал жить, а их забвение означает, что народ заблудился. Отсюда естественное тяготение к личностям, которые стали символом, и такой показ их в искусстве, чтобы они стали для зрителя опять живыми людьми, не теряя при этом исторического величия.
История Жанны заставляет душу съеживаться, вздрагивать, задыхаться. Это одна из тех историй, которые открывают в человеческой жизни бездны, глянуть в которые значит — на время онеметь.
За что?
Почему?
Зачем?
ХХ век, с его газовыми камерами, концлагерями и прочими конвейерными способами психического и физического уничтожения человека, весь пропитан этими криками-вопросами.
За что?
Почему?
Зачем?
Одно лишь убийство в Ипатьевском доме Помазанника вместе с семейством и слугами по степени «невмещаемости» в сознание стоит того, чтобы проснуться от нравственной спячки и надолго потерять сон.
Как это было возможно?
Что к этому привело?
Могло ли быть иначе?
Ответы на эти вопросы есть.
Да-да, есть, но беда в том, что их много, и они друг другу противоречат. Людям хочется упростить сложное до степени элементарного, исходя из разных предпосылок: расовых, классовых, идеологических. Все-то им кажется, что до прозрачной понятности — один шаг. А ведь это совсем не так. И кто-то склоняется к одним ответам, кто-то пленяется другими, но неметь от ужаса должны все, а вопрос имеет право оставаться. И поскольку вопрос остается, французы снимают фильмы про Жанну.
Дилленс Адольф Александр. Пленение Жанны д'Арк
Черно-белому и немому шедевру Дрейера посвящается
Жанна обречена. Именем Бога ей предлагают отказаться то того, что она всецело жила для Него, для Бога. Ей нужно «всего лишь» сказать, что она — «сосуд диавола», и дальше жить, как будто после этого можно «просто дальше жить».
Если права она, то не прав весь суд и все высшее духовенство. Не правы монахи, богословы, епископы. Они не просто не правы в чем-то извинительном и непринципиальном. Они тогда тотально не правы. И Духа Святого от духа лжи отличить не могут, и святость — от одержимости. И кому же тогда они все служат, если Жанна права? Поэтому она обречена.
У Жанны нет никакого житейского опыта. Только жизнь в деревне, только религиозные порывы, голоса, видения, и потом — вихрь событий. Дерзость, смелость, уверенность в победе. Нервная взвинченность походов и сражений. Удачи. Поражения. Плен. Стоп — теперь она опять одна. Она маленькая как девочка, и всеми брошена, и величие снято с нее вместе с доспехами, а против нее ведут тяжбу одетые в мантии и сутаны мужчины. Много мужчин. И Жанна обречена.
Понимала ли она, что настоящий выход из каземата для нее возможен только на небо и только в огне и дыме? Видимо, понимала, но не сразу. Сначала она смотрела на своих судей (читай «убийц») с благоговением верующего человека. Она видела Михаила Архангела. Так почему бы ей не смотреть на монсеньора как на архангела (ведь он мужчина и в священном сане), и почему бы монсеньору не верить, что это был именно Михаил, а не кто иной? Но судьи сыплют вопросами о внешнем виде Михаила, о длине волос, о поле и возрасте, как будто не знают, что Ангелы бесполы и юны, как будто не читали и не слышали о подобных явлениях.
— Что я плохого им сделала? Верят ли они вообще в Бога? Что я могу против такого количества умных людей, я, не умеющая даже читать?
Бедная девочка. Мысль о том, что тебе отсюда не выбраться, будет заползать тебе в душу медленно, но неуклонно. Они не выпустят тебя. Ты — камушек, попавший между зубцами большого механизма. Ты мешаешь им двигаться и жить. Или тебя вынут, или перемелют. Перемелют в огне или вынут, принудив к отречению. В любом случае это — смерть.
О, они верят в Господа и Его святых! Но они знают, что недостойны лично видеть святых. Поэтому они хотят, чтобы все были недостойны таких видений. А ты, наивная, говоришь, что видела Михаила и Екатерину. Кого ты еще, говоришь, видела? Маргариту? Ну-ну. Что же толку тогда во всех их знаниях и титулах да в холоде тонзур, если ты, неграмотная, видела святых, а они — нет, и никогда не увидят? Понимаешь, почему ты обречена?
— Но что же делать? Ведь крест не выбирают, и надо идти, куда Господь велит. И я шла, а Он привел меня сюда — в руки людей, которые меня ни за что не выпустят. Неужели это угодно моему Господу? Господи, где Ты? Мне так страшно и тяжело. Мне до тошноты страшно…
Бог слышит, Жанна, но не спешит отвечать. Будь у твоих судей дети, они видели бы в тебе дочь, не более. Они пожалели бы тебя как заблудившегося ребенка. Но, как назло, все они несут на плечах железный обет. Обет безбрачия. Ты для них не дочь, а сосуд сатанинских козней, и само девство твое они поставят под сомнение, и «бедной девочкой» тебя не назовут даже в мыслях. Для них ты — Жанна, дерзкая еретичка, осмелившаяся спорить со всей Церковью.
Тебя не могут видеть англичане. Не могут видеть живой и жаждут видеть мертвой. А Церковь везде одна — и в Англии, и во Франции. Англичане побеждают, значит, Бог на их стороне, и Церковь привыкла к покорности. Она сожжет ту, которая неугодна победителям. Сожжет, даже не сомневайся. Нет национальных государств. Знала бы ты, не умеющая читать, что еще очень долго не будет национальных государств, и твоя любовь к Франции и к славе ее королей будет уязвима, как ересь.
Ересь! Это чудотворное слово. Оно заставляет помосты вырастать посреди городских площадей; оно наваливает дрова и хворост к подножиям этих помостов; оно не дает никому остаться дома в день казни, но всех от мала до велика влечет на страшное зрелище, в конце которого пахнет человеческим мясом. Запах твоей плоти тоже дойдет до ноздрей многолюдного собрания, потому что ты обречена. Бедная девочка.
Верующего человека легко шантажировать. «Мы не дадим тебе Причастие!» «Мы положим тебя в неосвященную землю!» «Ты будешь лишена молитвы и поминовения!» Как будто мало одних допросов или вида разложенных орудий казни, от взгляда на которые человека тошнит, и утроба в нем переворачивается. «Зачем ты надевала мужскую одежду?» «Видишь ли ты и сегодня кого-то из являвшихся тебе ранее? Что они говорят тебе?»
Какая жуткая вещь — казнить невинного человека, имея в руках формальные доводы и козыри, и зная, что ты не прав, но иначе поступить не можешь! Или можешь? Никодим не участвовал в судилище над Господом, значит и здесь могут быть честные смельчаки. Они будут, но их голос ничего не решит. «Даже если мы ошиблись», — скажут про себя представители большинства, — «даже если мы смалодушествовали, что дурного в том, что святая раньше взойдет в Небесный покой? Она же и помолится за нас в духе Христова всепрощения. А если не помолится, то какая же она святая?»
Ты слышишь, Жанна? Тебя не просто сожгут. От тебя будут ждать горячих молитв за сожигателей. «Раз ты назвалась святой, ты должна нас простить и молиться». Нужно много учиться, чтобы так исхитряться в мыслях, и не тебе, безграмотной, тягаться с постаревшими мужчинами в красных накидках.
Почему нельзя убить человека быстро? Почему нужно превращать казнь в театр? Нужно петь хоралы и читать цитаты о сухих ветвях Лозы, которые собирают и «огнем сжигают». Нужно высоко поднимать Распятия, а дрожащего человека (дрожь невозможно остановить), одетого в ритуальное рванье и покрытого капюшоном, выставить на обозрение людям. Нужно барабанным боем спугнуть со шпилей и деревьев птиц. Пусть они громко хлопают крыльями, а узник смотрит на них, подняв голову. Пусть смотрит покамест зрячими, не лопнувшими от жара глазами в небесную синь или серость, смотря какая погода. В эту синь или серость он скоро взойдет, покричав немного, сначала от животного ужаса, а потом от боли.
Нежели такое бывает? Неужели огонь лизнет мои босые ноги, охватит волосы, вцепится в рубище? Неужели для такой смерти зачал меня отец, родила и кормила мать? Для этого разве создал меня Ты, Господи? Где Ты? Ты видишь, что происходит? Я не могу до конца поверить, что это не сон, что меня не развяжут и не отпустят, не вытрут мне слезы и не скажут: «Ну ладно, иди. Ты натерпелась вдоволь. Ты прощена и довольно наказана». Неужели они зажгут эти дрова, и я стану куском обгорелого мяса?
Станешь, Жанна. Станешь, бедный ребенок. Эта гора уже сдвинулась с места и скоро ввергнется в море. Кто остановит ее? Тебя, не целованную, обнимет огонь. Он лизнет твои ноги, а потом поднимется выше, к шее, к щекам, к губам. Вместо священного стыда брачного ложа и родовых болей будет стыд умирания на глазах толпы. Только эту боль ты узнаешь, только поцелуи огня, только объятия дыма.
Зато после ты станешь во всякой французской церкви с оружием в руках и поднятым забралом.
Зато…
Какое странное слово.
Неужели оно хоть что-нибудь объясняет?
Читайте также:
Брессон, Бергман и даже Кубрик
Мученики из лагеря смерти Ясеновац — сербской Голгофы