Мой дед умер в год моего рождения, так что мне не довелось слышать из его уст рассказов о войне. Да он и не любил рассказывать, по словам отца. Но папа все равно расспрашивал. А потом стал записывать, увлекся, начал изучать родословную, собирать сведения…
Так и появилась рукописная повесть на манер семейной саги, которую до сих пор никто кроме членов семьи не читал.
Приводимый ниже отрывок посвящен участию в Великой Отечественной войне моего деда Якова Маковки — раскулаченного украинского крестьянина и колымского «зэка», к июню 1941 уже имевшего за плечами десять лет лагерей…
Якову исполнилось 35 лет, когда далеко на западе началась война с немцами. Это событие вплотную коснулось обоих братьев. Яков изъявил желание отправиться на фронт в надежде уцелеть, реабилитироваться и начать новую жизнь. А вот с Федором вышло неладно. По обыкновению молчаливый, тайно ненавидевший советскую власть, младший Маковка вслух прокомментировал начало войны, связав ее с надеждой на скорое освобождение:
— Нам немцы не враги, как только упадет советская власть, нас выпустят на свободу.
Слова Федора лагерные стукачи донести начальству. Его вызвали в спецчасть и сидевший за столом особист перед самым лицом «зэка» молча трижды сжал в кулак и расправил пальцы правой руки. На лагерном языке жестов это означало еще пятнадцать лет каторги. Так, совсем неожиданно для себя, заключенный под номером 34592 Федор Маковка удвоил свой срок.
Яков в это время уже был «штрафбатовцем», пожелавшим «смыть кровью вину перед Родиной».
Заключенных на фронт везли в пассажирских вагонах, нормально кормили и почти не охраняли. На коротких остановках они могли оставлять вагон по нужде без всякой опеки. Командир оказался человечным.
— Обманете меня, — объявил он еще в Магадане, — значит, подведете под расстрел. Но я вам верю.
Блатных в батальоне не было, уголовников и ворья тоже. Преобладали политические и раскулаченные. Людей отбирали тщательно, да и ехали они добровольно. Перед отъездом всем выдали новые серые фуфайки и валенки.
Состав двигался быстро. Где-то в районе Челябинска его обогнали эшелоны с сибирскими и дальневосточными дивизиями, спешившие остановить рвавшегося к Волге врага.
Расшевелить патриотические чувства бывших «врагов» народа пытались несколько политработников, ходивших по вагонам. Кто из них искренне хотел этого, а кто незаметно прощупывал, каким духом дышат «зэки», понять было невозможно. Наученные горьким опытом, они отмалчивались.
Яков о Родине думал меньше всего. Его мысли роились вокруг семьи, жены и детей, родном доме, хуторе, возможности начать жить сначала или умереть достойно и этим «смыть» то мнимое «бесчестье», которым его с ног до головы запятнала советская власть. Он знал, что вернись с Колымы через пять лет живым и здоровым, он все равно был бы изгоем советского общества и до конца жизни продолжал бы слыть человеком с клеймом «врага народа». Но он ведь был совсем молод. Ему хотелось жить, любить, растить детей. Только война могла смыть с него незаслуженное клеймо. Именно поэтому он теперь спешил на нее попасть и доказать, что не враг он своему народу…
И вот штрафбат почти у цели. Высадившись из вагонов, продвигались быстро, где пешим ходом, где на машинах. На сутки батальон задержали на железнодорожном полустанке для разгрузки вагонов с боеприпасами. А уже вблизи катящегося фронта «зэки» неделю рыли траншеи, после чего отошли в тыл, оставив оборонительный рубеж отступившим регулярным частям.
Еще не видев боя, штрафники были подавлены наступательной мощью немцев, под натиском которой советские войска откатились к самой Волге. А у «зэков» кроме саперных лопат, ложек, кружек и фляг для воды, больше ничего не было. Просили оружие – враг ведь был совсем близко, но им его почему-то не выдавали. А у тех, кто успел обзавестись им в прифронтовой зоне, отняли. Яков в душе возмущался: мол, если уж доверили защищать Родину, почему тогда не доверили иметь оружие. Он не знал, что для Родины он давно списан, что она готовится кинуть его в пекло и заставить врагов захлебнуться его кровью…
Батальон держали изолированно в какой-то сельской полуразрушенной школе, охраняемой солдатами. Но вот пришел час, которого все ждали. Он был абсолютно не похож на то, что они себе представляли. Батальон подняли среди ночи, построили и повели. Через два часа прибыли на окраину какого-то безымянного, сожженного и покинутого жителями хутора. Всю дорогу безоружных штрафбатовцев сопровождали вооруженные охранники. Сзади двигалась еще какая-то часть, ночью разглядеть было трудно.
На рассвете была поставлена задача – штурмом взять расположенную в километре номерную высоту, где окопался враг. Самые страшные и унизительные слова комбат сказал в конце:
— Оружие добудете в бою. Шаг назад — и отступающие будут расстреливаться размещенными в тылу пулеметами.
Колымские смертники только теперь поняли, какая воинская часть сопровождала их ночью.
Снежный покров доходил до колен. Батальон выступил в утренних сумерках. Из оружия – одни саперные лопаты. Дошли до линии обороны, которую занимали регулярные войска. Солдаты молча расступались, пропускали, сопровождая угрюмыми взглядами. Яков улучил момент и попросил:
— Ребятки, дайте же хоть что-нибудь, с голыми руками ведь…
Один из пожилых красноармейцев протянул ему нож, а второй на ходу сунул в карман фуфайки что-то тяжелое. Ощупал — граната.
Пулеметчики и охрана остались в окопах. А «зэки» пошли вперед, навстречу гибели, без оружия, без опыта, с ощущением страха и беспомощности.
Якову до боли стало жаль себя. Вспомнил глаза умирающего в сибирской тайге отца, вспомнил слова брата Федора о своем нелепом решении ехать на фронт: «Яша, ты кого защищать собрался? Тех, кто разорили наше хозяйство, разбил наши семьи? Тех, кто отобрал у нас мозолями нажитое добро и невинно запроторил нас на Колыму?! Опомнись, брат, ты же на смерть идешь!». Не послушал…
И вот теперь, у подножья занятой немцами заснеженной высоты, у Якова появилось жгучее желание умереть. Такие же мысли, видимо, сверлили мозги и сотен других, рассредоточившихся по снежному полю штрафников в серых ватниках.
Оглянулся — линия обороны осталась далеко позади, прорисовываясь еле заметной в утренних сумерках нитью. Неожиданно с шипением в небо взметнулась ракета, за ней вторая, третья. И тут же по наступающим ударили немецкие пулеметы. Яков отчетливо услышал крики первых раненных. Один из них, скорчившись и поджав колени к самому подбородку, барахтался в окровавленной снежной массе. Доносились команды:
— Вперед, быстрее, не останавливаться!
Увидев, что многие его опережают, Яков побежал. Вокруг начали рваться мины, подымая фонтаны мерзлой земли. Он не видел и не слышал в общем гуле, как по немецким позициям открыла огонь советская артиллерия. Тупо бежал за остальными, шарахаясь от взрывов и пригибаясь к земле от свиста пуль. Начался подъем — двигаться стало труднее. Люди падали, ползли, вставали, бежали и снова падали…
К немецким позициям он добежал, когда там уже вовсю шла рукопашная. Скрежет, стоны, крики, русский мат. Ворвавшихся в первую немецкую траншею было много. Не отыскав себе противника, он что есть мочи огрел саперной лопатой сцепившегося со штрафником толстого немца. Тот осел, а Яков, не мешкая, засадил ему в спину нож по самую рукоять. И тут же сам получил мощный удар, свалился на дно траншеи и увлек за собой фрица, густо смердящего одеколоном…
Лопатку при падении он выронил, а нож остался в спине первого и последнего убитого им на войне врага. Схватил противника за горло и ощутил, как тело обмякло — кто-то из штрафников помог, пришиб фашиста сзади.
Выбравшись из траншеи, увидел, что волна наступающих уже перекатилась за первую линию обороны и устремилась дальше вверх. Громкое «Ура!» заставило оглянуться — метрах в ста сзади наступала цепь красноармейцев. Приободрившись, Яков бросился вперед. Бежавший рядом «зэк» из другого батальона (в темном ватнике) крикнул: «Держи, брат» и протянул немецкий автомат. Но взять в руки оружие Яков не успел. Огненный всплеск, страшная боль в ушах…
Очнулся от тряски – лежащего на плащ-палатке, его тащили по снегу два санитара. Голова шумела и страшно болела правая рука, замотанная в окровавленную тряпку. Мокрые штаны холодили тело. Левой рукой дотянулся до колена и ощутил липкую, уже успевшую загустеть на морозе кровь.
Потом был госпиталь в самом Сталинграде, в подвале консервного завода. На кисти руки хирурги сохранили всего два пальца – большой и указательный. Рана на голени оказалась тяжелой – осколок задел кость и сильно повредил мышцу.
Лежать пришлось около двух месяцев, нога заживала медленно. Кроме него в госпитале оказался еще один штрафник. Он рассказал, что высоту тогда взяли, но в живых из батальона осталось лишь несколько десятков.
Перед выпиской Якова навестил особист. Оставил повестку с адресом, по которому нужно было явиться после госпиталя. Больше его никто не тревожил и не охранял. Можно было самостоятельно разгуливать, хоть и на костылях. Непривычное ощущение свободы радовало. Тревожила рука. И не сколько болью, сколько внешним видом. Но потом успокоился. Рядом лежали солдаты без ног, рук, или слепые так что ему, Якову, еще крупно повезло.
После госпиталя военкомат выдал документы и зачислил в тыловую снабженческую часть ездовым. Возил на телеге грузы из города на пристань и железнодорожный вокзал.
Через несколько месяцев обоз погрузили в вагоны и прикомандировали к интендантской части в тылу наступающих советских войск. До конца войны рядовой Маковка правил лошадьми — возил боеприпасы, раненых, продовольствие…
Не раз попадал под бомбежки, чудом уцелел от разрыва мины, которая в щепки разнесла и груз с повозкой, и лошадей. Получил легкое ранение под Киевом, но остался в строю.
Был ездовым саперного взвода, который занимался разминированием на Западной Украине. Чуть не погиб в перестрелке с бандеровцами – хорошо, что уже научился стрелять левой рукой.
За границу его не пустили, скорее всего, как бывшего «врага народа». День Победы встретил в Переяславе-Хмельницком, где и был комиссован по ранению.