Мысли и чувства, выраженные всеми, кому выпала честь говорить слова прощания на панихидах и отпевании отца Александра Шмемана, — иерархами, его коллегами и друзьями — наверное, сказали все, что необходимо было сказать в эти первые недели после его кончины 13 декабря 1983 г. Другим, наверное, достанется дело подробного исследования его мыслей и творений, в том числе и тех, которые пока не нашли своего издателя. Моя сегодняшняя задача — лишь отметить главные периоды его жизни, не претендуя на исчерпывающую информацию. Однако, когда человек пишет о своем очень близком друге — почти брате — невозможно быть полностью объективным, избежать личных мнений и впечатлений в интерпретации того, что составляло основу жизни отца Александра — жизни, достойной восхищения! Заранее прошу прощения за эту невольную субъективность.
Александр Дмитриевич Шмеман родился в русской семье в Таллине в 1921 г. Со стороны отца его предки были балтийско-немецкого происхождения. Вскоре после его рождения семья переехала из Эстонии во Францию. Жизнь русской эмиграции в Париже стала жизнью отца Александра до его отъезда в Америку в 1951 г.
“Русский Париж” 30-х гг. был целым миром. В столице Франции жили многие десятки тысяч русских, среди которых были ведущие интеллектуалы, художники, богословы, великие князья и бывшие царские министры. Творческая и культурная жизнь русской колонии была необычайно активной: публиковалось множество разнообразных журналов и несколько ежедневных газет, в которых продолжались жаркие политические споры эмигрантов, все еще надеющихся на скорое возвращение на Родину. Дети воспитывались в русских школах, в некоторой изоляции от окружающего их французского общества (которое, кстати сказать, не всегда стремилось оказать им какое-либо гостеприимство). Молодому Александру (или Саше, как его называли родственники и друзья) довелось вкусить такого “закрытого” русского образования: он провел несколько лет в русском кадетском корпусе в Версале, а затем был переведен в русскую гимназию. Каковы бы ни были достоинства этого начального образования, оно не смогло удовлетворить ум и способности подростка. Уже тогда он чувствовал, что лучшее из великого наследия русской культуры (и, в особенности, русской литературы) не было отгорожено от Запада глухой стеной, но напротив, было неотъемлемой частью европейской культуры. Знаменитая “Пушкинская речь” Достоевского была для него единственно верным пониманием России и русской цивилизации. Александр отказался искусственно ограничивать себя ложно понятой “русскостью” и продолжил свое образование во французском лицее и затем в Парижском университете.
Уже подростком Александр нашел свой истинный духовный дом в Церкви. Он почувствовал подлинный дух Православия не столько на скучных принудительных уроках “Закона Божия” в кадетском корпусе и в гимназии, сколько участвуя в качестве прислужника, а затем иподиакона в богослужениях в монументальном соборе св. Александра Невского, что на парижской улице Дарю. Под влиянием чрезвычайно мудрого и постоянно благостного митрополита Евлогия, еще “дореволюционного”, но просвещенного и открытого духовенства, под вдохновенным руководством старшего иподиакона собора доктора Петра Ковалевского Александр понял всю важность и значение Литургии и даже проникся некоторой любовью к пышным церемониям, любовью, которая осталась с ним на всю жизнь.
Годы Второй мировой войны и немецкой оккупации Франции стали решающими в определении дальнейшего направления жизни Александра Шмемана. Провиденциально огражденный от трагедии войны, он учился в Парижском Богословском Институте (1940—1941 гг.) и женился на Ульяне Сергеевне Осоргиной, тогда студентке факультета классических языков Сорбонны. Ульяна происходила из традиционной, глубоко церковной русской семьи. Уже тогда всем друзьям и знакомым Александра стало ясно, что он нашел свое истинное призвание, и что Бог благословил его счастливым браком и семьей. Вдохновение и радость, которые он обрел в эти годы, укрепили его и дали ему силу для того, чтобы нести вдохновение и радость другим, — что и стало делом его жизни.
Православный Богословский Институт в Париже (или Сергиевское Подворье, как его часто называют) собрал в своих стенах несколько разношерстный, но совершенно исключительный преподавательский состав, куда входили и члены дореволюционной русской богословской плеяды (например, А. В. Карташев); и интеллигенты, пришедшие в Церковь во время революции (например, В. В. Зеньковский); и представители более молодого поколения, получившие богословское образование в Белграде (например, о. Киприан Керн и о. Николай Афанасьев). И по-прежнему в Институте доминировала могучая личность о. Сергия Булгакова —бывшего русского семинариста, затем философа-марксиста и затем, благодаря влиянию В. Соловьева и о. Павла Флоренского, священника и богослова. В военные годы студентов в Институте было немного, но это не уменьшало их энтузиазма и надежд на возрождение Православия.
Александра Шмемана никогда не привлекали софиологические теории Булгакова (к которому он, тем не менее, сохранил глубочайшее личное уважение), и он решил специализироваться по истории Церкви. Он стал учеником А. В. Карташева, чьи блестящие лекции и скептический ум во многом отвечали способности самого Шмемана критически оценивать окружающую действительность. В результате на свет появилась кандидатская диссертация о византийской теократии. Завершив пятилетнюю программу обучения в Институте, Шмеман, тогда еще мирянин, остался в нем преподавателем церковной истории. В 1946 г. он был рукоположен в священство Архиепископом Владимиром (Тихоницким), возглавлявшим тогда Русский Западно-Европейский Экзархат под омофором Константинопольского Вселенского Патриарха.
Кроме А. В. Карташева, на о. Александра Шмемана оказали решающее влияние еще два профессора Свято-Сергиевского Института. Архимандрит Киприан (Керн) — его духовный отец и близкий друг — пригласил его служить в свой приход свв. Константина и Елены в Кламаре, близ Парижа. О. Киприан преподавал патристику в Богословском Институте, но его любовь к Литургии и его литургические вкусы оказали глубокое влияние на о. Александра. Однако более решающим оказалось знакомство о. Александра с экклезиологическими идеями профессора канонического права о. Николая Афанасьева — отца так называемой “евхаристической экклезиологии”, творчески воспринятой о. Александром и развиваемой им всю жизнь.
Еще молодым преподавателем церковной истории о. Александр собирался написать докторскую диссертацию о Флорентийском Соборе. В конце концов он оставил эту тему, но его публикация небольшого трактата св. Марка Эфесского “О воскресении” остается свидетельством первоначального интереса о. Александра к византологии. На самом деле в центре духовных и умственных интересов о. Александра всегда стояла сама Церковь. Изучение им византийской теократии, да и всей истории Церкви, так же как и первоначальная тема его диссертации, были прежде всего укоренены в стремлении усвоить опыт выживания Церкви как Церкви во время столетий двусмысленного симбиоза с государством, и выживания Православия в средневековом противостоянии с Римом. Но, наверное, ему не хватало необходимого терпения, чтобы сосредоточиться лишь на прошлом Церкви: главным для него было экзистенциальное сегодня. И сегодня Церковь не могла выжить ни как опора какого-либо государства, ни как некое культурное приложение к “русскости”: она жила в Литургии и была жива Литургией. Именно в этом контексте экклезиология Афанасьева указала направление (хотя и не стала моделью) богословского пути отца Александра Шмемана.
Несомненно, богословские взгляды о. Александра сформировались во время “парижского периода” его жизни. Однако, хотя влияние ряда его профессоров из Свято-Сергиевского Института и оказалось решающим, его духовный мир им не ограничивался. Сороковые и пятидесятые годы были временем значительного духовного расцвета во французском католицизме — временем так называемых “возвращения к истокам” и “литургического движения”. Отсюда о. Александр почерпнул такие разработанные им впоследствии понятия, как “литургическое богословие”, “философия времени” и истинное значение “таинства Пасхи”. Труды и идеи таких богословов, как Жан Даниелу, Луи Буйе и нескольких их единомышленников сыграли громадную роль в формировании взглядов Александра Шмемана. И если их наследие оказалось несколько затерянным в брожении умов послесоборного католицизма[1], оно принесло много добрых плодов в мире Православия с его органической “литургичностью” и последовательной экклезиологией. И в этом заслуга блестящего и всегда действенного свидетельства о. Александра Шмемана.
Жизнь Православной Церкви во Франции характеризовалась не только интеллектуальными и богословскими поисками и открытиями. Когда, наконец, даже для самых упорных стала ясна несбыточность надежд на скорое возвращение в Россию, особую актуальность обрел вопрос о выживании и утверждении Православия на Западе. Главной задачей стало осознание смысла существования православной диаспоры. Как и большинство представителей молодого поколения православных богословов, о. Александр видел лишь один ответ на этот вопрос: устроение территориальной и в конечном итоге франкоязычной, поместной Церкви во Франции. Он выступал против возвращения Западно-Европейского Русского Экзархата в юрисдикцию Московского Патриархата, так как надеялся, что Вселенский Патриархат, под чей омофор Экзархат поместил себя с 1931 г., начнет движение к восстановлению канонических норм церковной жизни, то есть к объединению всех православных юрисдик-цицй в единую поместную Церковь.
Однако большинство русских эмигрантов (включая старшее поколение преподавательского состава Свято-Сергиевского Института) видело союз с Константинополем лишь как защиту от “притязаний Москвы”, а не как уникальную возможность для свидетельства о Православии на Западе. Именно в этом одна из главных причин, в конце концов побудивших о. Александра и его семью увидеть в условиях существования Православия на американском континенте более благоприятные возможности для последовательного воплощения православной экклезиологии в конкретной жизни Церкви.
Решающим фактором, приведшим к переезду о. Александра в США, стало возвращение из Восточной Европы в Париж о. Георгия Флоровского и последовавшее вскоре избрание его ректором Свято-Владимирской Академии в Нью-Йорке.
Флоровский преподавал в Свято-Сергиевском Институте еще до войны, но его отношения с коллегами не всегда были безоблачными. Это было отчасти вызвано критическим отношением о. Георгия к софиологии о. Сергия Булгакова (которое, однако, выражается в творчестве Флоровского лишь косвенным образом). Конец войны застал о. Георгия в советской зоне оккупации, в Чехословакии. Вызволенный оттуда благодаря вмешательству своих друзей по экуменическому движению, он вернулся в Париж в 1947 г. Однако его место профессора патристики в Институте оказалось занятым о. Киприаном Керном, и Флоровский принял предложение преподавать нравственное богословие. В 1949 г. он был избран ректором Свято-Владимирской Академии и отбыл в Нью-Йорк. О. Александр был покорен мощным, блестящим умом Флоровского, его видением миссии Православия на Западе, его критикой общепринятых националистических стереотипов и тем, как в личности о. Георгия совмещалась глубокая укорененность в прошлом Церкви и в ее традициях с открытостью к лучшим богословским идеям христианского Запада.
Когда о. Александр в 1951 г. отбыл в Америку и вошел в воссоздаваемый о. Георгием Флоровским преподавательский состав Свято-Владимирской Академии, многие в Свято-Сергиевском Институте сочли это чем-то вроде измены. Эти чувства еще более усилились, когда за о. Александром в Свято-Владимирскую Академию последовали С. С. Верховской (1953 г.) и о. Иоанн Мейендорф (1959 г.). Вся дальнейшая история и развитие Православия в Америке показывают, что эти переезды были оправданы, особенно ввиду того, что Свято-Сергиевский Институт, хотя и лишился нескольких своих преподавателей, не только выжил, но и, в конце концов, сам переориентировался с исключительно “русского” на обще-православное направление, что, собственно говоря, и сделало это выживание возможным.
Начало пятидесятых годов было трудным временем для Свято-Владимирской Академии. Тогда она была расположена в очень скромном помещении в доме “Рид Хауз”, на углу Бродвея и 121-й улицы, на севере Манхэттена. Конфликты, вызванные разницей в темпераментах и методах, привели к прискорбному факту ухода о. Георгия Флоровского из Академии (1955 г.), которая лишь благодаря его огромному личному авторитету получила признание в академических и богословских кругах страны. Только в 1962 г., когда Академия приобрела собственную территорию в Нью-Йоркском предместье Крествуд, о. Александр согласился стать ее ректором, — пост, который он занимал до самой своей смерти в 1983 г.
Наверное, пока еще рано разбирать в подробностях последний и самый долгий период его жизни в Америке, период, связанный с Академией и со всей американской Церковью. Возможно, главный и самый очевидный вклад о. Александра в жизнь Свято-Владимирской Академии состоит в том, что ему удалось сделать ее органичной и неотъемлемой частью церковной жизни. За годы его руководства Академия перестала быть просто одним из академических учебных заведений, пользующихся уважением в экуменических кругах, но стоящим особняком от епархиальной и приходской жизни. Академия прежде всего выпускала священников, а образование этих священников, служащих не только в “Русской митрополии”, но и в других юрисдикциях (в особенности в сербской и антиохийской), строилось в первую очередь на осознании духа Вселенской миссионерской Православной Церкви, стоящей выше любых националистических устремлений и превосходящей их. Свято-Владимирская Академия сделалась также центром литургического и евхаристического возрождения, которое сегодня стало признанным фактом жизни нашей Церкви и значение которого трудно переоценить. Полностью посвятив себя своей работе в Америке, о. Александр не прерывал и связи с Европой. Именно там, в своей alma mater он защитил в 1959 г. докторскую диссертацию. Оппонентами на его защите были о. Николай Афанасьев и автор этих строк.
Поворотным пунктом деятельности о. Александра в Америке стало обретение Американской Церковью автокефалии в 1970 г. Думается, что еще во Франции он осознал главную задачу своей жизни: способствовать воссоединению всех наслаивающихся друг на друга и совершенно неканонических национально-этнических “юрисдикций” в единую поместную Церковь. Таким образом не только были бы восстановлены канонические нормы и произошел бы возврат к основам православной экклезиологии, но и было бы устранено главное препятствие для наиболее эффективного свидетельства Православия на Западе. О. Александр — и те из нас, кто может назвать себя его единомышленниками — надеялись, что Вселенский Патриархат внесет свой вклад в движение к православному единству в Америке (например, через Постоянно действующую конференцию православных канонических епископов в Северной Америке[2]), а возможно и возглавит его. Однако признание такой роли Константинополя в объединительном процессе нуждалось бы в согласии всех других православных Церквей, в том числе и Московского Патриархата, чья юрисдикция в Америке никогда не отрицалась Митрополией[3] и чьи права поддерживались американскими гражданскими судами. С другой стороны, Константинополь, чрезвычайно требовательный в теории, на деле вел себя очень непоследовательно (например, в 1965 г. он исключил из своей юрисдикции Русскую епархию во Франции и призвал ее к возвращению в юрисдикцию Московского Патриархата). Другие Церкви, со своей стороны, даже не могли представить себе возможность перевода своих “диаспор” в юрисдикцию “греческого” патриарха. Реалистическая основа для православного единства была заложена лишь в подходе, которого в принципе придерживалась Русская Церковь с тех пор, когда она впервые принесла Православие на Северо-Американский континент. Канонически ее целью всегда было основание Церкви для американцев, войти в которую, с благословения Церквей-матерей, приглашались бы все разделяющие эту идею православные. Это, конечно, означало, что единство не могло быть достигнуто в одностороннем порядке, что его основой должно стать свободное волеизъявление. Ну и естественно, Вселенскому Патриархату по-прежнему предлагалось возглавить этот процесс объединения.
Следует отметить, что во время переговоров, в конце концов приведших к автокефалии, установилось особое взаимопонимание между о. Александром и Митрополитом Ленинградским Никодимом (Ротовым), чье ясное видение исторических возможностей, раскрывающихся перед Православием в Америке, и неустанные труды в реализации общей цели сделали возможным подписание Томоса об Автокефалии Патриархом Московским и всея Руси Алексием I. Это историческое событие, состоявшееся 10 апреля 1970 г., понималось и Русской Церковью-матерью, и Американской Церковью-дочерью как лишь первый, а не последний шаг к православному единству, которое должно быть реализовано соборным волеизъявлением всех Православных Церквей.
Несмотря на всю напряженную преподавательскую работу и активное участие в жизни Церкви, которое выражалось и в неустанной лекционной и творческой деятельности, в участии в многочисленных конференциях и встречах по всей стране, и во многом другом, о. Александр всю свою жизнь продолжал воспринимать как одну из главных своих задач сохранение связи с Православием в России. Его еженедельные проповеди, передаваемые на волнах “Радио Свобода”, сделали его имя известным среди многих изолированных, преследуемых и гонимых христиан в России. Одним из них был Александр Солженицын, чьи произведения, вывезенные из России и опубликованные на Западе, стали для о. Александра, как и для многих других, глотком свежего воздуха, донесшимся из унылой и серой советской действительности, свидетельством жизни духа подлинной России и истинным чудом продолжения духовной жизни. Характеризуя отношение Солженицына к России, о. Александр впервые употребил замечательное выражение: автор “Архипелага ГУЛАГа” и “Августа 14-го” любил Россию “зрячей любовью”, столь отличной от “слепого национализма” многих. О. Александр всегда с негодованием отвергал доводы тех русских и западных критиков Солже-ницына, которые обвиняли писателя как раз в этом “слепом национализме”, никак не совместимом хотя бы с острой критикой дореволюционной России в “Августе 14-го”. Однако нужно сказать, что о. Александр относился отрицательно к ряду идей Солженицына, как, например, к его (уже во многом прошедшему) преклонению перед старообрядцами.
Мне кажется, что хроническая нехватка времени помешала о. Александру полностью раскрыть в своих писаниях и публикациях присущий ему талант литературного критика: он досконально знал русскую и западную (в особенности французскую) литературу и обладал редкой способностью ясно различать “подлинное” от “фальшивого” в литературных произведениях. Те немногие статьи и лекции на литературные темы, которые ему удалось написать, могут быть отнесены к лучшим его трудам.
В подробной биографии следовало бы упомянуть и другие аспекты деятельности о. Александра: его назначение (еще когда он жил во Франции) вице-президентом Молодежного отдела Всемирного совета Церквей, его краткую работу в комиссии “Вера и порядок”, его преподавательскую деятельность в качестве адъюнкт-профессора в известных семинариях “Юнион” и “Дженерал” и в Колумбийском университете; его позднейшее сотрудничество с более традиционными христианскими кругами (так называемое “Хартфордское обращение”).
О. Александр был непревзойденным мастером устного слова; как никто он мог найти подход к любому человеку, разделить его чувства и войти в его положение. Но прежде всего он был священником, преданным Церкви, в которой он всегда, несмотря на человеческие недостатки, видел предвкушение Царства и единственный подлинный залог бессмертия. Он занимал огромное место в жизни стольких людей! Его наследие никогда не исчезнет, и не только потому, что его никогда не забудут его друзья, но прежде всего потому, что он навсегда пребудет в Вечной Памяти Божией, как верный работник в Его винограднике.
Перевод с английского А. Дворкина
[1]Имеется в виду 2-й Ватиканский Собор.
[2]Совещательный орган, куда входят представители всех канонических православных юрисдикций в Америке.
[3]Так обычно для краткости называлась Русско-Православная Греко-Кафолическая Церковь в Америке.
© St. Vladimir’s Orthodox Seminary, 1984
© Перевод. А. Л. Дворкин, 1994