Ее муж погиб в 1998-м, спасая чужого ребенка. Старшего сына убили после экзамена в институте в 2005-м. Но она не сломалась под страшными ударами судьбы…
Недавно мы познакомили наших читателей с удивительной книгой архиепископа Иоанна Белгородского и Марии Городовой «Любовь долготерпит». На книгу приходит множество откликов, она не залеживается на прилавках, ее читает и молодежь, и люди старшего поколения. Есть книга «Любовь долготерпит» и в личной библиотеке Президента России. Но немногие знают, что книга эта была написана жизнью. Сегодня мы публикуем рассказ Марии Городовой о ее судьбе, о жизни, о преодолении скорби. В сокращенном виде эта история недавно была опубликована в Российской газете, сегодня мы публикуем полную версию этого рассказа. Мы — редакция и автор — будем рады откликам на материал. Пишите — все письма будут переданы Марии, письма не останутся без ответа.
Эта история началась жарким июльским днем 1998 года, когда в нашем доме раздался телефонный звонок, и человек, представившийся сотрудником милиции из подмосковного города Раменское, сообщил мне, что мой муж погиб.
 |
| Этот снимок был сделан в 1992 году. На нем — муж Марии — Василий Бабенко и сыновья Петр (на заднем плане) и Гоша. Василий погиб в 1998 году, Петр — в 2005 году. |
Мой муж, Бабенко Василий Егорович, выпускник факультета журналистики МГУ, уже полгода работал заместителем редактора в издательском доме «Крестьянка», мы готовились окончательно, всей семьей, перебираться из Курска в Москву, когда раздался этот звонок. Собиралась я недолго: побросала кое-какие вещи в сумку, взяла наших мальчишек – двенадцатилетнего Петю и семилетнего Георгия, и села в первый же поезд на Москву – хоронить Васю.
Как потом выяснили друзья мужа, он погиб, пытаясь спасти детдомовца, который переходил железнодорожные пути. В ушах восемнадцатилетнего Димы были наушники, и он просто не мог услышать рева стремительно летящей электрички. Мой Вася, шедший позади, рванулся, чтобы спасти юношу, — последнее, что видели старушки, продающие зелень на платформе, и был этот Васин рывок… Не спас, сам погиб. Так я осталась одна, с двумя детьми
После похорон редактор журнала, где работал Вася, желая поддержать меня, предложила мне писать для них, и я, то ли от безысходности, то ли .в силу наивности, ухватилась за это. Никакой журналисткой я не была, я была домашней хозяйкой, в моем активе был диплом биологического факультета МГУ, и единственное, чем я могла бы похвастаться на ниве журналистики– это две крохотные заметки в газете «Культура», написанные потому, что Вася не успевал написать их сам. За те полгода, которые Вася проработал в «Крестьянке» его успели полюбить почти все – за порядочность, за терпение, за то, что был трудяга, и это уважение потом не раз помогало мне. До сих пор имя моего мужа, который никогда не занимал никаких постов – не успел – открывает мне двери очень серьезных кабинетов его товарищей.
Эта гибель, такая неожиданная, – была очень сильным ударом. И не только для меня – для детей. Помню, был трудный момент перед похоронами: мой младший Гоша настолько не мог принять смерть отца, в нем настолько был силен протест против произошедшего, что он отказывался идти и на похороны, и на отпевание. Тогда я, растерянная, не зная, что делать, позвонила владыке Иоанну – архиепископу Белгородскому и Старооскольскому, который за четыре года до этого крестил нас с детьми. Позвонила от отчаяния, с бедой, не зная, как быть. И владыка, с другого конца страны, очень долго разговаривал с Гошей, утешая и убеждая, пока не убедил, что на отпевание папы надо пойти.
В Курск я решила не возвращаться. Во-первых, понимая, что работы там я не найду, а во-вторых, потому что банально хотела убежать от боли. Повторюсь, последние полгода мы вынужденно жили на два дома, и каждый раз, когда Вася приезжал, с раннего утра мы ждали его, всматриваясь в то, как он торопится к нам по длинной бетонной дороге к дому… Смотреть из окна на дорогу, зная, что по ней уже никто не придет, было бы для меня невыносимо. Мой мир, мир моей семьи рухнул, и надо было учиться жить заново. Где, как? Неясно. Зато сразу стало ясно, что плакать нельзя. Мои мальчишки буквально вцепились в меня, не выпуская мои руки ни на минуту, у них были абсолютно растерянные глаза, и они испуганно вглядывались в мои. И я понимала, главное сейчас – держаться. Потому что как только я переставала себя контролировать и у меня наворачивались слезы, мгновенно срывались и они. Для них смерть любимого отца была не просто потерей – рушились основы их жизни, у младшего от слез начинались спазмы, раскалывалась голова, и все стремительно летело в тартарары, не остановить, поэтому я твердо понимала только одно – надо держаться. Те, кто помнит меня в то время, потом рассказывали, что всех удивляло, когда на соболезнования и участливые вопросы, как же я собираюсь жить дальше, я уверенно сообщала, что у нас будет все хорошо, что мне уже предложили работу в «Крестьянке» и что я вот-вот найду жилье. Как сказала потом одна журналистка: «Маша все время улыбалась, и это пугало». На самом деле все просто: пока ты улыбаешься, трудно заплакать.
Я действительно очень быстро сняла какую-то хибару в Воскресенске – на то, чтобы снять квартиру в Москве, у меня бы не хватило денег, так началась моя другая жизнь.
О том, как зарабатывать деньги, я, до того дня защищенная любовью мужа, имела достаточно смутное представление. Растила детей, писала стихи, варила борщи – все как у всех. Теперь больше всего я боялась, что не смогу прокормить детей. Помню, как на исповеди в Ильинском храме, в Курске, куда я заехала сразу после похорон, старенький батюшка, кажется его звали Лука, сказал мне: «Молись и ничего не бойся, вдовы у Христа за пазухой». Помню, как я грешным делом подумала: «Легко говорить, а жить-то мне на что?», но какая-то огромная правда в этих словах была. Помню, как меня вызвали в «Крестьянку», с тем чтобы отдать неполученную Васей зарплату, еще какие-то причитающиеся нам деньги. Хорошо помню, как бухгалтер Марина Борисовна, внимательно посмотрев на меня и заставив несколько раз пересчитать полученную сумму, очень акцентировано, подчеркивая каждое слово, сказала: «Мария, спрячьте деньги подальше», — по-видимому, несмотря на улыбку и уверенный вид, я все-таки внушала ей справедливые опасения. Помню, как я вышла из серой высотки издательского дома и пошла к метро, как у меня перед глазами вырос желтый щит обменного пункта, как я почти автоматически зашла в закуток обменника. Точно знаю, что не до конца осознавая, что делаю, я зачем-то поменяла все выданные мне деньги на доллары, оставив только мелочь на транспорт. Точно знаю, что я тогда плохо понимала, что делаю, и меня запросто можно было обмануть… Через несколько дней грянул дефолт, и те доллары, которые я поменяла тогда, кормили нас почти полгода. Самые трудные полгода, когда закрывались издания, нигде ничего не платили, и без работы и денег сидели даже самые маститые журналисты.
Честно говоря, какое-то везение, какие-то вещи, которые для меня были сродни чуду, еще долго сопровождали меня. Например, не имея прописки и постоянной работы, я легко устроила учиться своих мальчиков в лучшую школу города Воскресенска, причем их там окружили такой заботой, с какой мы никогда не сталкивались ни до, ни после. Как выяснилось уже позже, у директора этой школы Розы Николаевны Утешевой когда-то при похожих обстоятельствах тоже погиб муж, и она сделала все, чтобы мальчишки на новом месте оттаяли. Первый год на работу в Москву я ездила из подмосковного Воскресенска, дети не оставляли меня одну, и я брала их с собой. Везло, я считаю, мне и в журналистике: даже первые мои материалы сразу ставили в номер – самый первый был с Яном Арлазоровым, причем он ему так понравился, что Ян Майорович помог мне взять следующее интервью у Геннадия Хазанова. Те, кто хоть раз сталкивался с глянцевой журналистикой, знает, что на то, чтобы добраться до таких звезд, у профессионалов уходят годы. У меня этого времени не было, мне каждый день надо было кормить детей, платить за съемную квартиру.
Все говорят, что мне повезло, когда на мой стих, написанный за два выходных по просьбе очень талантливого композитора Саши Лукьянова, Алла Пугачева спела песню. То, что стих «Осторожно, листопад!» попал в руки Алле Борисовне, было случайностью, счастливым стечение обстоятельств, назовите это как угодно, я ведь и раньше, когда жила в Курске, писала стихи и какие-то даже посылала Пугачевой, но так ни разу и не попала. А в тот год, всю осень, каждый вечер я возвращалась с работы домой под аккомпанемент своей песни, которая звучала из каждого окна. И дело тут не в тщеславии автора, хотя, конечно, это приятно. Все было гораздо прозаичнее: Алла Борисовна сразу же очень достойно заплатила за мой стих – это были реальные деньги, которые позволяли не набирать еще и еще работу и давали возможность лишний раз отоспаться. Вообще, в тот год песни на мои стихи спели и Маша Распутина, и Лев Лещенко – это было хорошее подспорье, за тот первый год я сделала профессиональный прорыв – со мной работали Игорь Крутой, Лайма Вайкуле, Татьяна Толстая, Геннадий Хазанов. А потом были Армен Джигарханян, Вахтанг Кикабидзе, Николай Дроздов, Юрий Шевчук, Эдита Пьеха, Давид Тухманов, Филипп Киркоров, Сергей Жигунов, Тигран Кеосаян, Кристина Орбакайте, Алла Пугачева…
Но, наверное, самое большое чудо случилось, когда я начала писать религиозные материалы. Однажды в «Крестьянке» перед самой сдачей номера слетел какой-то материал, и в спешном порядке на освободившейся полосе решили дать текст, посвященный Рождеству. Я к тому времени уже утвердилась как журналист, все знали, что я человек верующий, поэтому задание поручили мне. С кем делать материал? Для меня тут вопроса не было.
 |
| Иоанн, архиепископ Белгородский и Старооскольский |
Я позвонила архиепископу Белгородскому и Старооскольскому, владыке Иоанну, на счастье в тот день, 9 ноября 1999 года, он оказался проездом в Москве, и мы сделали наше первое интервью. Материал всем очень понравился: в нем была и живая, горячая вера владыки, и такт по отношению к читателям, еще только начинающим свой путь к Богу; и глубина мысли, и тонкость чувств; а еще хороший литературный язык и умение о сложном говорить просто. Поэтому в редакции решили тему продолжить, а я очень скоро поняла, что для меня эти статьи спасение.
Дело в том, что глянцевая журналистика для тех, кто в ней работает, — вещь достаточно жесткая. Острая конкуренция между изданиями и авторами, высокий темп, который диктуется постоянным калейдоскопом знаменитостей, все это приводит к тому, что человек, работающий там, быстро изнашивается, исписывается. К тому же так называемый глянец – это часто мир без правил, вымороченный по самой своей сути, потому что мерилом всего там становится успех – категория крайне лукавая. Здесь же все было другое: представьте, я могла спрашивать о том, что меня действительно интересовало – о том, что такое грех и как прийти к покаянию, что такое промысел Божий и как распознать волю Божию о себе… Я могла все это спрашивать, да еще не кого-нибудь, архиепископа! Я брала интервью, потом все это подробно расшифровывала, писала, с радостью открывая для себя новый мир, погружаясь в пространство Священного Писания, а потом это еще печатали и даже платили деньги! Конечно для меня, живущей неустойчиво – постоянные съемные квартиры, работа в нескольких местах, эти материалы, которые надо было сдавать каждый месяц, создавали остов, каркас моей жизни, они стали моей опорой. Можно спать на кухне на полу, в съемной квартире, но чувствовать себя абсолютно счастливой, если ты написала дивный материал под названием «Корабль спасения». И еще: можно загнать боль в самый дальний угол своей души, можно заставить себя не думать о ней, загрузив себя под завязку работой, но она, эта боль, не пройдет и никуда не денется, пока ты снова не отважишься любить.
Я и сейчас считаю, что возможность писать эти интервью была для меня каким-то удивительным, неслыханным подарком, а тогда я больше всего боялась, что это по какой-то причине может закончиться. Писать такие материалы чрезвычайно сложно, каждый верующий меня поймет, потому что постоянно возникают искушения. И я, честно говоря, долго обижалась на владыку за то, что он не предупредил меня, с чем придется столкнуться, – ведь предупреждает же старший ребенка о том, что опасно. Почему-то это не было предметом нашего разговора. Но зато, когда как-то уж слишком закручивало и я с этим не справлялась, я всегда могла позвонить владыке Иоанну и что-нибудь спросить по тексту, уточнить, и обычно все стихало. Иногда, по немощи, эти материалы писать было очень трудно. Но уж если ты все-таки написал, вылизав статью до последней запятой, сдал, и материал ушел в номер, то вот то чувство полета, внутреннего подъема, света и радости, которое переполняло тебя, мало с чем могло сравниться. Очень быстро появилось ощущение, что это самое главное, что ты делаешь. В этом меня однажды убедил такой случай. Помню, я зашла в отдел проверки редакции, чтобы попросить у корректора на ночь «Симфонию» – книгу, в которой по ключевому слову я находила точные библейские цитаты. Сделать это днем я не успевала из-за того, что одновременно писала другой материал, вот я и решила попросить книгу домой на ночь. «Да бери, ради Бога, — сказала наш корректор Жанна, и дальше она уже продолжала, сама удивляясь тому, что говорит. – У нас эту «Симфонию» за все время никто в редакции и не спрашивал. Только ты и … твой Вася!» Мой Вася не был воцерковленным человеком, порядочным – да, был, он был, как это называют, «чистый сердцем» – я, например, никогда не слышала, чтобы он кого-нибудь осудил или о ком-то сказал плохо, но воцерковленным он не был, не успел… Но вот, оказывается, в последние месяцы жизни зачем-то ему нужна была эта книга… Для меня в тот миг многое сошлось. Если меня и раньше посещало чувство, что меня кто-то ведет, то в тот момент я ощутила, что это действительно так, с особенной остротой.
 |
| Книга «Любовь долготерпит» теперь есть и в личной библиотеке Президента |
Я жила и трудно, и удивительно счастливо одновременно, и почему-то мне казалось, что уже ничего плохого со мной не случится. Мы уже собирались делать из наших материалов книгу, все убеждали, что пора, как погиб мой старший сын – девятнадцатилетний Петя. Петя учился на втором курсе факультета прикладной математики и физики Московского Авиационного института, поступил туда сам, и уже становился мне опорой. Он помогал мне во всех моих начинаниях, набирал на компьютере мои материалы, и многие вопросы и темы, вошедшие в интервью, подсказал именно он. В тот день, после сданного экзамена, Петя поехал с ребятами позагорать в Серебряный Бор, отошел от своих и пропал. Мы искали Петю четыре дня – обзванивая больницы, морги, милицию. На пятый день нашли – избитого, в речке. За что, кто? Так и неясно. С моего чистого, по-детски открытого Пети, который кроме своей математики-физики, наивных юношеских стихов да гитары, еще ничего и не знал в жизни, и взять-то было нечего. Когда его нашли, избитого, на нем были только трусики и крестик…
Помню, я стою около морга, где лежит мой ребенок, надо идти, что-то делать, подписывать какие-то бумаги, а я не могу сдвинуться с места, и кажется, что сама жизнь истекает из меня. Причем страшно, что ты этому уже даже и не сопротивляешься – не можешь, потому что сама эта жизнь обесценена произошедшим. И еще помню – отпевание. Петя был верующим мальчиком, уже давно ходил в храм сам, без меня, подчиняясь своим внутренним побуждениям, вот и за неделю до того злополучного дня поисповедовался и причастился. И то ли потому, что Петю любили, то ли потому что знали, что он мальчик верующий, на отпевание пришло очень много его друзей, я даже не подозревала, что у него их так много. Конечно, оттого, что столько людей пришло разделить с тобой твою боль, становится легче. Но все равно – это очень тяжело, даже просто физически тяжело – стоять у гроба своего ребенка, и только то, что в твоей руке рука младшего сына, а еще есть мама и папа, только это заставляет тебя держаться. И вот тут, в храме, в какой-то момент, когда я даже не столько молилась, сколько пыталась молиться, я вдруг с отчетливой ясностью поняла, что моя любовь к Пете, так же как и его ко мне, никуда не делась. Что я ее чувствую, причем с той первозданной силой, какую нам редко дано испытать в обычной жизни. И стало вдруг очевидно, что для этой любви нет границ, существующих между нашим и тем миром, что любовь действительно «никогда не перестает», и эта любовь очевидней реальности стоящего перед тобой гроба. Мне кажется, что именно с этого момента, в храме, ко мне и начала возвращаться жизнь.
Один Оптинский старец сравнивал скорби со сверлом Божьим, которое отверзает в человеке источник молитвы. Это правда. Когда такое случается, ты молишься, постоянно, просто потому что иначе не выживешь, это необходимое условие выживания. Когда я немножко окрепла, вопрос «что делать?» передо мной даже и не стоял. Я взяла наши пятьдесят восемь интервью и села за книгу «Любовь долготерпит», погружаясь в пространство Библии, рассказов владыки, молитв и христианской поэзии. Эта книга, я считаю, спасла меня дважды. Могу ли я забывать об этом?
Читайте также:
Книга архиепископа Иоанна «Любовь долготерпит»
Расплачиваются ли дети за грехи родителей?
Будьте как дети (религиозное воспитание детей)