Жизнь учила думать и заботиться о других

 Источник: Непридуманные рассказы о войне

Родился и жил до начала Великой Отечественной войны в Новгороде. Ленинградская блокада сформировала его предприимчивым, отважным и исполнительным мальчиком. Эти качества остались у него на всю жизнь. Пик блокады пережил в Ленинграде. В 1942 году был эвакуирован по Ладоге на Большую землю. После скитаний оказался в 1948 году в Сталинграде.

Пятнадцатого июня 1941 года я с мамой вы­ехал, как и в предыдущие годы, на недельку к старшей сестре и брату в Павловск и Новый Петергоф. В следующее воскресенье утром из сообщений по радио мы узнали, что немцы напали на нашу страну. Мы не придали большого значения этой вести и, как намечали, поехали из Павловска в Ленинград.

Первой посетили подругу сестры на Большом проспекте на Петроградской стороне. Подруга сестры и ее муж, работник обкома ВКП(б), только что встали, и мы первыми сообщили им о войне. Муж подруги сказал нам, что в обкоме ждали этого, были и провокации на границе. Не знали только дату нападения. Он быстро собрался и уехал на работу.

День в Ленинграде прошел спокойно, а вече­ром, по прибытии поезда на станцию Павловск-1, была объявлена воздушная тревога — в небе был слышен звук самолета. Пассажиры быстро разбе­жались по парку. Стрельбы не было. Видимо, прилетел самолет-разведчик.

Первые два-три дня мы, знавшие, как протека­ла финская война 1939—1940 годов, большого усилия не проявили, чтобы возвратиться в Новгород, к тому же поезда, проходившие через стан­цию Павловск-2, были переполнены, и билеты не продавали. Потом стало еще хуже: бомбежки усилились. И тут происходит странное дело: из Ленинграда в район Новгорода и Старой Руссы, то есть фактически навстречу фронту, стали эва­куировать детей. Причем почти принудительно. Брат говорил об этом. Он работал на Кировском заводе. Чтобы отстали от него, он дал согласие на эвакуацию средней дочери (примерно шесть лет). А через несколько дней после этого он был эвакуирован с семьей на Урал. Что стало с его дочерью — неизвестно, ведь немцы бомбили Новгород и Старую Руссу буквально с первых дней войны. Видимо, она погибла, как и большин­ство эвакуированных туда детей.

О бомбежках Новгорода нам писал отчим. При этом он подробно указывал места падения бомб и причиненный ущерб…

В августе мы получили письмо на двух листах, в котором сообщалось, что город весь горит и отчим уходит из города, и приписка: «Живы бу­дем — увидимся». Все остальное было вырезано или залито тушью — начала работать цензура. Как дошло это письмо — неизвестно.

В Павловске через несколько дней после нача­ла войны стали рыть щели для укрытия населения. Я тоже участвовал в этом. Сестру же отправили на рытье оборонительных (противотанковых) со­оружений. Я неоднократно ходил туда и видел масштабы работ.

Продукты питания стали отпускать по карточ­кам, но была и коммерческая продажа хлеба по более дорогой цене. Так как мы с мамой не имели местной прописки, то продовольственных карто­чек нам не дали.

Днем над нами стали пролетать немецкие самолеты. Обычно одновременно объявлялась воздушная тревога. Самолеты бомбили близрасположенные объекты: аэродромы, склады, неф­тебазы. Часто за ними летели один-два наших истребителя, была слышна стрельба, стреляли и наши зенитки. Только два или три раза я видел, что немецкие самолеты были повреждены, а вот осколки от зенитных снарядов падали рядом. Со­седская девочка кормила кур, осколком убило петуха, порвало подол платья.

Немецкие войска быстро приближались к Павловску. Пригородные поезда еще ходили. Мы собрали все, что можно было взять с собой, остальное, более ценное, зарыли в сарае. Уехали в Ленинград благополучно, а на второй день поезд, в котором ехала сестра, был обстрелян, после этого поезда перестали ходить из Павлов­ска. В Ленинграде ночевать до трех суток у род­ных и знакомых можно было лишь при условии сдачи документов в домоуправление и регистра­ции в спецжурнале. Поэтому приходилось искать все время новый приют, пока не получили осво­бодившуюся квартиру на Бородинской улице, дом 13. С этого времени мы стали получать и продо­вольственные карточки, но это было уже в конце сентября.

А до этого, пока мы скитались по разным адресам, запомнилось следующее.

Как-то, когда уже начинало смеркаться, мы находились у тети на улице Декабристов и пили чай. В небе гудели тяжелогруженые самолеты. Это был один из первых налетов немецкой авиации на Ленинград. Вдруг раздался вой сирены падаю­щей бомбы. Сирена гудела долго (как мне тогда показалось). Я немного испугался и сполз со стула. Раздался сильный взрыв. Придя в себя, я выбежал на улицу узнать, куда попала бомба. Оказалось, она пролетела в сторону Мариинского театра и ударила в набережную. Результат — выбиты окна нескольких домов, в том числе и в доме моего дяди, поврежден осколками задний фасад театра, разбита набережная. Словом, обо­шлось. Ведь бомба была порядка 500 килограммов (а может быть, и все 1000), ущерб мог быть намного больше.

Позже, когда мы жили на Кировском проспек­те, немцы разбомбили американские горы в парке культуры. Это было недалеко от нас. Толь­ко тогда стало известно, что внутри этих гор были продовольственные склады. Мы, пацаны, бегали туда собирать вместе с землей рассыпавшийся сахар.

Так вот, про Бадаевские склады, которые были разбиты в первые налеты немцев на город, знали все, а про склады в американских горах — избран­ные, в том числе и немцы.

По вечерам, чтобы немецкие самолеты не снижались над городом, в небо поднимали аэро­статы воздушного заграждения. В первые дни налетов было много пожаров от зажигалок. Но вскоре с ними стали успешно бороться. Были созданы группы по защите, которые дежурили на чердаках жилых домов. Количество пожаров резко сократилось.

Театр музыкальной комедии не эвакуировался, а мы, чтобы меньше стеснять тех, у кого останав­ливались до получения квартиры, ходили на вечер­ние спектакли (такая возможность у нас была). Воздушные налеты вначале были обычно по вече­рам, сразу по окончании спектакля. Пересекая Марсово поле, я обычно наблюдал, как стреляли расположенные там зенитные орудия, а прожек­торы стремились поймать в перекрестье лучей немецкие самолеты. Трамваи еще ходили, но без освещения, номера маршрутов были обозначены разноцветными фонариками. Пешеходы, чтобы не натыкаться друг на друга в темноте улиц, носили на груди светящиеся значки.

Последние несколько ночей перед получением квартиры мы проводили вместе с артистами в подвале филармонии. Но вот мы получили двух­комнатную квартиру. Мебель и другие вещи при­няли от домуправа под расписку. Было уже холод­но, а дом был с центральным отоплением, кото­рое не работало. Приобрели железную печку-буржуйку и установили ее на кухне. Не работал водопровод, не было электричества. Работало лишь радио, по которому передавали только важ­ные сообщения, сигнал тревоги или отбой, осталь­ное время стучал метроном. Мы стали обзаво­диться теплыми вещами, часть купили в комисси­онных магазинах (пока они работали), а часть перешили из одежды сестры. Сестра работала вольнонаемной в воинской части, расположенной в городе, но вскоре ее направили на Карельский перешеек.

В мои обязанности входило получение хлеба, и это было не так-то просто, посещение гастроно­ма, к которому мы были прикреплены, но там почти ничего не давали. Помню, один раз нам выдали немного яичного порошка, которому мы были несказанно рады. Кроме того, я приносил дрова, которые находил на развалинах зданий. Отмечу, что поблизости почти все окна магазинов были закрыты деревянными тумбами с засыпкой земли. Это защита от бомб и снарядов. Подобная защита была и у памятников. Вот эти доски никто не отрывал. Люди мерзли, но не трогали деревян­ную опалубку, считая, видимо, это актом высшего маразма. Это был этап блокады, когда люди, ленинградцы, еще способны были слышать в себе голос нравственности. А потом наступил другой этап, когда… Но об этом — в свое время и не только мне говорить…

За водой вначале ходил на Международный проспект, недалеко от Сенной площади. Там вода текла по улице. Начерпав воды в ведро и бидон из этой «речки», я на санках вез воду домой, примерно полтора километра. Привозил полови­ну: расплескивалось, несмотря на плавающие кресты. Позже стал возить воду прямо из Фонтанки. Это много ближе. Вода использовалась только для питья и приготовления похлебки. Прак­тически всю зиму мы не мылись. Во дворе у нас было чисто, жильцы пробили дыры в унитазах и оправлялись практически в трубу канализации.

Хлеб удавалось получить не всегда. Помню, вместо хлеба выдали нам муки, из расчета сто процентов припека, т.е. 125 граммов муки на два дня. Я стал печь лепешки. Объявили тревогу. Обычно мы спускались в бомбоубежище, но в данный момент мой мозг сработал по-другому: лепешка на сковородке, значит она моя, а бомба — то ли попадет, то ли нет. И я остался.

Рядом с нашим домом была школа, в ней был госпиталь. Напротив — другая школа — тоже госпиталь. И вот, когда я пек лепешку, фугасная бомба попала в рядом расположенный госпиталь. Были разбиты две палаты на втором и третьем этажах, а четыре осколка от этой бомбы приле­тели в комнату, где был я. Один осколок застрял в оконном переплете, два других впились в пол, а четвертый в 2—3 сантиметрах от моей ноги за­стрял в паркете пола. Этот вороненый осколок 1x1x1 см я хранил очень долго, а где потерял — не помню.

Для защиты нашего дома от зажигалок все жильцы по очереди дежурили на чердаке. При­шлось дежурить и мне, 13—14-летнему пацану. Так как жильцов было мало, дежурили по одному. На чердаке был бак с водой. Вскоре он замерз. Ящики с песком стояли рядом с противопожарным инструментом. Дежурный надевал брезентовый костюм и такой же шлем, рукавицы. Обязательно был с противогазом. В обязанности дежурного входило при попадании на чердак зажигательной бомбы взять ее щипцами, бросить в ящик с пес­ком и потушить. Вроде бы и просто, но находиться на чердаке в одиночку, когда в небе гудят тяже­логруженые немецкие самолеты, жутко. Кто его знает, какие бомбы будут сбрасывать, зажига­тельные или фугаски? Ведь от фугасной на чердаке не спрячешься, там нет воронок, как в поле! Но всем дежурным нашего дома повезло: в дом, на чердак не упало ни одной бомбы. Однако не обошлось без курьезов. Как-то вечером патруль, проходя по улице, заметил, что в окно нашего дома влетела бомба. Патруль забежал в бомбо­убежище и сообщил об этом. Несколько человек, в том числе и я, бросились искать бомбу. Вначале побежали не в ту лестничную клетку, затем ис­правили ошибку, на третьем этаже взломали вход­ную дверь квартиры. Бомба горела на полу около окна. Вся комната была заполнена едким дымом. Все же ее удалось выбросить в окно, а пожар ликвидировать. Другая бомба попала в двухэтаж­ное здание котельной, расположенное во дворе нашего дома. Сложность заключалась в том, что попала она в карниз крыши. Головная часть бомбы пробила крышу и горела на чердаке, а хвостовая часть торчала над крышей. Стоило больших тру­дов вытащить ее за хвост и сбросить в снежный сугроб. Остатки этой бомбы я взял домой и хранил до дня эвакуации.

Тут надобно заметить, что скоро пожары стали трудноодолимыми. Дело в том, что немцы, поняв, что население города довольно легко справляется с их зажигалками, придумали, возможно, более дорогую, но зато «труднотушимую» зажигатель­ную бомбу, термического происхождения. Эта зажигалка, попав на чердак, выбрасывала не сноп огней, искр, а расплавленный металл. Он выливал­ся из корпуса и жег все вокруг, и его щипцами не подхватишь, ложкой не почерпнешь. С такой бом­бой нужна более квалифицированная борьба. Не знаю статистики, подтверждающей или опровер­гающей мое сообщение, потому что к тому вре­мени я покинул Ленинград. Но люди рассказывали, что ленинградцы боялись этой бомбы. С наступ­лением холодов пришел и голод. Ребята стали ловить голубей. Первых голубей поймать не сто­ило большого труда, но затем голуби смекнули, что если на лестничной площадке находятся люди, то на кормушку садиться нельзя. Голубей не стало, не стало кошек, собак — всех съели. На базарах, ближайший от нас был в четырех-пяти кварталах, царил только натуральный обмен. Деньги не ценились. Обычно меняли очень доро­гие вещи на продукты питания или дрова. Дороги­ми считались мех, шерсть, золото.

Зима была очень суровой, морозы за 20—25 градусов, оттепелей — ни одной! Мы все пере­брались жить на кухню, ведь там была буржуйка.

Мама с сестрой спали на односпальной кровати, а я — на двухместном кресле. Им было очень узко, а мне коротко. Очень болели коленные суставы. Но, главное, спать ложились уже при минусовой температуре. Ведь дров было очень мало, только для приготовления самого необхо­димого. Спали в пальто и валенках. Сверху на меня обычно накидывали еще ватный матрац. И так всю зиму. Перед сном в голове была одна мысль — можно заснуть и не проснуться. Либо замерз­нешь, либо остановится сердце от истощения. А может, в дом попадет бомба или снаряд.

С наступлением сильных морозов налеты авиа­ции резко, сократились, но участились артобстре­лы. Зимой 1941/42 года на улицах было много трупов, ведь обессиленные жители замерзали и на улицах. Как-то утром дворник нашего дома обнаружил труп человека около калитки во двор. Он оттащил его на два-три метра в сторону, чтобы освободить проход. Так этот труп пролежал более десяти дней, несмотря на то, что через два дома был пункт по сбору трупов. У них была автома­шина — полуторка, в которую собирали трупы и вывозили за город. Рабочие говорили, что там их складывают в штабеля и сжигают.

Часто можно было видеть и такое. Обессилен­ный житель везет на санках труп, завернутый в простыню. Обычно руки трупа сложены на груди, а вместо живота — тоненькая перемычка. Зрели­ще не из приятных. Гробов я не видел.

С наступлением весны все силы города были брошены на уборку квартир и улиц — эпидемий не было.

Зимой 1941/42 года было принято решение возобновить спектакли театра музкомедии в осажденном городе. Для спектаклей было выбра­но здание драматического театра. Я был на пер­вом таком представлении. В зрительном зале в основном были военные, сидели все в верхней одежде, ведь в здании была минусовая темпера­тура. Отапливались буржуйками только гример­ные. А артисты должны были играть на холодной сцене, в костюмах, петь и танцевать. Ведь стави­лась оперетта! Правда, как только артист покидал сцену и шел в гримерную, на него накидывали пальто, давая ему хотя бы малость согреться. После спектакля артистам (и мне по блату) дали по ложке чечевичной каши. У меня сразу же появились сильные боли в животе, которые через минут 30—40 начали утихать. Так запомнился мне этот спектакль.

Был еще один радостный день, точнее утро, когда по радио сообщили, что с данного дня увеличивается норма выдачи хлеба. Так, вместо 125 граммов для детей, иждивенцев и служащих будут выдавать 150 граммов, а для рабочих 300 граммов. Это стало возможным благодаря успешной работе Дороги жизни по льду Ладож­ского озера.

По ледовой Дороге жизни в Ленинград шло продовольствие, топливо, боеприпасы. Обратно же вывозили жителей осажденного города, в ос­новном детей и женщин, а также часть боеприпа­сов, которые производились на предприятиях го­рода.

Эвакуированным выдавалось эвакоудостоверение, в котором указывалась дата прибытия на Финляндский вокзал. Там, в спецмагазине, можно было получить по одной теплой вещи бесплатно (ведь через Ладогу людей везли в открытых ма­шинах) и дополнительно немного хлеба. Помню, вышли мы с этим хлебом на улицу, мимо проходил парень лет двадцати, он вырвал у нас этот хлеб и убежал. Мы обошлись без него, а ему, быть может, этот кусок сохранил жизнь.

Ночью мы сели на поезд, который привез нас на берег Ладожского озера. Там мы перегрузи­лись в полуторки, на которых добрались до дру­гого берега. Все обошлось благополучно — об­стрела и бомбежки не было, хотя многие получи­ли обморожения. На другом берегу нас накорми­ли довольно жирным супом — жир застывал на губах. Для многих это было смертельно после перенесенной голодовки, у большинства открылся понос.

Затем грузились в теплушки эшелона. Желез­нодорожная ветка была проложена по времен­ному варианту — прямо по мерзлой земле и снегу. Поезд проходил по ней с малой скоростью, пока не выходил на нормально уложенную колею. В дороге тоже многие погибли.