Вере Николаевне ГЛАЗОВОЙ 94 года. О прошлом она помнит всё в тончайших деталях и подробностях — и как на ее приходе принимали патриарха Тихона, и как служили в Москве на Пасху в 1942-м. Она рассказывает о себе, и сквозь личную историю проступают черты эпохи, недавно ушедшей, но по-прежнему живущей в памяти этого старого человека.
«Пусть ангел не плачет!»
Вере Николаевне было шесть месяцев, когда умерла ее мама. Отец, сапожник, оставшись с тремя малыми сиротами на руках, был уже готов отдать девочку в приют, но сложилось иначе — маленькую Веру усыновила бездетная соседка Анна. Муж Анны, Николай погиб на фронте в 1916 году, и свекровь сказала ей: «Давай поставим памятник нашему дорогому Николаю: возьмем девочку, воспитаем, дадим ей отчество Николаевна!» Так они и сделали. До 16 лет Вера Николаевна не знала, что ее семья — не родная.
— Мама и ее сестра были кустари, делали венчальные уборы. Это продолжалось до 20-х годов. А потом начались гонения на веру, венчания прекратились и заработки закончились. Мы жили очень скромно, почти бедно.
Мама все время работала, так что воспитала меня тетя. Она была глубоко верующим человеком, водила меня в церковь, учила молиться. Совсем маленькой девочкой я уже знала много молитв и духовных стихов. С четырех лет читала и писала. Когда мне было лет 7-8, тетя сказала: «Веруся, надо выучить все тропари и кондаки на каждый праздник». Подходил праздник — я в тетрадь их записывала.
Тетя меня учила так: в храм никогда не опаздывать, стоять там как свеча, не разговаривать, не вертеться. И я всегда так поступала. Я, конечно, от скромности не умру, но вот недавно была в храме Спаса на Песках на Арбате, стояла впереди с палочкой, и после службы вышел настоятель и сказал мне: «Ведь стояла как свеча, не присела!» А у меня просто закалка! Мне даже не очень трудно, хотя у меня одна нога на 5 см короче другой и приходится иногда стоять на одной ноге.
Всю жизнь я была окружена такой любовью, таким вниманием! Меня никогда не наказывали. Но тетя мне сказала однажды: «Когда ты родилась, Боженька поставил около тебя ангела. И когда ты девочка хорошая — ангел с тобой. А когда ты девочка плохая — ангел плачет». Я и сейчас в это верю, но уже по-другому. Я была нелегкий ребенок: всё сшибала, вечно ходила с синяками. Но если что-то сотворила, то бежала к тете и плакала: «Тетя Манечка, я больше никогда не буду, пусть ангел не плачет!»
Любимые патриархи
На улице Божедомка (ныне ул. Дурова) в доме, приобретенном еще до революции, жил дрессировщик Владимир Дуров. В 1912 году он открыл у себя в особняке театр зверей, известный сейчас как Уголок Дурова. На углу Самарского переулка и Божедомки стояла церковь Воздвижения Креста Господня, позже известная как храм Иоанна Воина (по одному из приделов). Туда и ходила семья Веры Николаевны. А Владимир Дуров был старостой этого храма…
— Потом церковь закрыли. Вообще около нас было семь церквей, и все тихо позакрывали: приходили, ставили печать, отбирали ключи, а потом уже постепенно разоряли. Знаете, я ведь живу уже при шестом патриархе.
Вера Николаевна (слева) с друзьями (1937 год)/ Молодой человек в верхнем ряду — Александр Сергеевич Громов. В юности — иподьякон митрополита Трифона (Туркестанова) — до смерти митрополита в 1934 году. Александр Сергеевич Громов много лет пел на клиросе в храме Николая Чудотворца в Хамовниках. В последние годы — в Елоховском соборе. Умер в 1995 году. Молодой человек в нижнем ряду — Лесевицкий Сергей Николаевич, посошник митрополита Трифона. Сергей Николаевич прислуживал митрополиту 25 лет. Имел два высших образования (экономическое и искусствоведческое). В последие годы жизни работал главным экономистом литфонда. Умер в 1998 году
Помню, как на храмовый праздник к нам в приход приезжал патриарх Тихон на своей пролетке, запряженной белой лошадкой. В то время праздники проходили очень торжественно. Мне запомнилось, как один раз какой-то мужчина вскочил на подножку пролетки и вручил Святейшему букет белых роз.
Патриарха Пимена я помню еще иеромонахом в храме преп. Пимена, где он был регентом молодежного хора. Помню, я туда пришла в день своего 16-летия и подошла к нему под благословение. Он был меня старше только на 5 лет, красивый, высокий, строгий. Его очень хорошо запечатлел на своих эскизах Павел Корин, ученик Нестерова, хотя там и нет фотографического сходства.
Тогда само отношение к храму другое было. Даже обновы сначала надевали в церковь. Было такое выражение: «кобеднешное платье». Его надевали только к обедне. И платочками этими дурацкими головы не покрывали: все дамы носили шляпы, в платках ходили только деревенские. А все девочки и девушки были с непокрытыми головами, в будни — с косичками, в праздник — с распущенными волосами. А сейчас — не то что в нарядном платье, в брюках идут причащаться даже старухи! Да, брюки — прекрасный костюм для путешествий, для дачи, но есть же святые минуты! Между прочим, на могиле владыки Трифона (Туркестанова) написано: «Дети, любите храм Божий! Храм Божий — это земное Небо». И когда его спрашивали: «Владыка, что важнее: навестить больного или пойти в церковь?» — он отвечал: «Навестить больного — и пойти в церковь!»
Война
Война застала Веру Николаевну в Туапсе — она поехала туда отдыхать. Когда вернулась в Москву, все окна уже были заклеены бумагой крест-накрест, Москва была на осадном положении. Казалось, это ненадолго. Но становилось всё труднее и труднее.
Начались холода, 7 ноября выпал снег. В городе стоял гул: с Красной площади войска уходили на фронт.
— Я вместе с другими была на Егорьевском направлении на рытье окопов. Мы, женщины, рыли мерзлую землю и ставили огромные противотанковые кресты.
Бомбили. Сначала все прятались, бегали в бомбоубежище, потом притерпелись и оставались дома, потому что поняли, что это бесполезно, всё в руках Божиих.
Прошла зима, трудная, холодная. И вот подошла первая военная Пасха 1942 года. Движение по городу заканчивалось обычно в 10 вечера. Но накануне Пасхи в газете «Правда» была помещена маленькая заметка: «В традиционную пасхальную ночь разрешается движение по городу». И мы смогли быть на пасхальной службе в храме Ильи Обыденного.
Вера Николаевна перебирает пожелтевшие снимки, и в ее памяти всплывают картины ушедшей эпохи: «Я вообще-то очень древний человек. Я живу уже при шестом патриархе. Помню, как на храмовый праздник к нам приезжал патриарх Тихон на своей пролеточке, запряженной белой лошадкой. В то время праздники приходили очень торжественно. Один раз какой-то мужчина вскочил на подножку пролетки и вручил Святейшему букет белых роз. Позже, уже в юношестве, я очень дружила с Сергеем Николаевичем Лисевецким, который 25 лет стоял с посохом у патриарха Тихона»
Я была служащей, у меня на руках две старушки — мамочка и тетя Манечка. Хлеб в это время иждивенцам давали по 300 г , служащим — 400, а рабочим — 500. Тогда люди в основном запасов не имели: что купили — съели.
Мы жили впроголодь, хотя я сдавала кровь и что-то за это получала. Всего за время войны я сдала 12,5 л крови — целое ведро! А иначе мы бы не прожили.
Про это время у меня в дневнике есть такая запись: «Вчера приходила Ксеничка (это моя подруга). Принесла селедочную голову. Завтра из нее будем варить суп».
Люди были очень добрые, делились последним, одно печеньице делили на три-четыре части. А в гости во время войны все ходили со своим хлебом. В церкви тоже был такой момент, когда просфор не было и на проскомидии вынимали кусочки хлеба.
Жили мы в четырехквартирном деревянном доме, там протекала крыша. Постепенно потолок сгнил и опустился на гардероб. Топить железную печку было нечем, только книгами, которые я приносила с работы.
В 1943 году умерла тетя, умерла практически от голода. Выкопать могилу стоило буханку хлеба, а буханка стоила 100 рублей — месячный оклад. Да еще попробуй купи ее!
Потом у нас украли карточки, а мамочка заболела воспалением легких. И Ксеничка тогда спасла нас — взяла нас с мамой к себе, в комнатку в Петровском переулке. Мы прожили у нее четыре года! В коммунальной квартире было 18 жильцов, тесно, а тут еще мы… Но никто на нас даже косо не взглянул!
День победы пришелся на среду Светлой седмицы. Мы с мамочкой поехали к Литургии в Илию Обыденного. И вот идет служба (а там очень хорошая акустика), полный храм народу, и нет человека, у которого бы не погиб кто-то из близких: или в эвакуации, или под бомбежкой, или от голода, или в сражении. В храме стоит стон. И вот уже пропели «Вечную память», поют «Христос воскресе», а стекла в храме дрожат от рыданий (плачет). Я этого никогда не забуду.
Партком и крест
Всю жизнь она проработала редактором-организатором в железнодорожном издательстве. Первая книга, подготовленная Верой Николаевной к печати, называлась «Руководство паровозным кочегарам». Последняя, выпущенная перед уходом на пенсию — «Кибернетика железнодорожного транспорта».
— Коллектив у нас был хороший. А мой начальник даже пострадал за меня. Было это во времена Хрущева, на Страстной неделе. В моей семье всегда причащались не как все в Великий четверг, а в Великую субботу. Я очень люблю эту службу. Раньше погребение в Великую пятницу служили не вечером, как сейчас, а в три часа ночи. После нее начиналась Литургия Великой Субботы. Мне очень хотелось пойти на службу, а суббота тогда была рабочим днем. Начальник ко мне очень хорошо относился и отпустил. И кто-то про него сказал, что он верующую в такой день отпустил. Его вызвали в райком и сделали выговор за поощрение религиозных настроений.
А еще был такой случай. Мне на работе дали путевку в Болгарию. Я никогда не была ни пионеркой, ни комсомолкой, но всегда была на работе на хорошем счету. Написали на меня характеристику, я пошла ее подписывать в партком. А парторг с подковырочкой мне заявляет: «Говорят, ты в Церковь ходишь? Вот иди туда — и подписывай!» Я говорю: «Да, я в церковь хожу, но я там не состою ни в какой организации. Я работаю у вас, вы меня знаете, вот вы и подпишите». Он начал со мной диспут: «Так что, это правда?» Я говорю: «Да, я верю в Бога, хожу в Церковь». А назавтра я пришла на работу — с доски почета сняли мою фотографию, и три года меня никто не замечал! Все понемногу от меня отворачивались. Один мой знакомый, верующий человек, мне говорил: «Я поражаюсь! Неужели ты не нашла, что ответить?» Я сказала: «Вилять не умею. Я бы себе этого никогда не простила». Сама, правда, я никогда не агитировала и веру свою не афишировала. Был даже момент, когда я крест носила не на цепочке, а приколотым к одежде. А потом, конечно, спохватилась, и надела цепочку обратно. Когда мы в баню ходили — все на меня пальцем показывали: смотрите, крест!
Я всю жизнь хожу в Церковь. Люди нецерковные раньше приходили ко мне перед родительскими суббботами, несли денежки и записочки. Потом я записочки переписала в тетрадочку, и на каждый праздник из этой тетрадочки выписывала — тридцать записочек по 10–12 человек. А потом все эти люди, кто записочки давал, поумирали, денег на поминание мне никто не приносит. Но я всех продолжаю поминать. Четыре раза в год я подаю 500 рублей и записочки. Многих из тех, кто там записан, я даже и не знаю, много случайных знакомых. Например, одна женщина, у которой во время похорон Сталина раздавили единственного сына. Она так убивалась! И вскоре умерла. И я вписала себе и этого Вовочку, и его маму — Марию. Мне моя тетя все время говорила, что покойники сами о себе не могут молиться, но о нас они молятся. А мы должны молиться о них. Вообще люди живут силой молитвы.
Ксеничка
Единственное, за что Вера Николаевна благодарна советской власти — это за подругу Ксеничку. Если б не революция, они бы и не познакомились. Ксеничка была внучкой генерала, Георгиевского кавалера и должна была стать фрейлиной при дворе, не меньше.
— Мы продружили 73 года. Это даже не дружба, это такое сердечное тепло, такая преданность друг другу! Познакомились мы в 1934 году. Мне было 19 лет, ей — 21. Ксенич-ка была духовной дочерью митрополита Трифона (Туркестанова), он ее очень любил. Владыка по средам в храме Адриана и Натальи читал акафист и говорил свои замечательные проповеди. Я старалась на эти службы ходить. Там и началась наша дружба. После смерти митрополита Трифона у нас с Ксеничкой была такая договоренность: если мы, не дай Бог, с ней поссоримся, в ближайшее воскресенье едем на Немецкое кладбище на могилу владыки, встречаемся там и миримся. Но мы с ней никогда до воскресенья не затягивали наших размолвок.
У Ксенички в 1939 году взяли мужа в армию. В ноябре 1941 года он должен был вернуться. Его полк стоял под Нарофоминском, и Ксеничка ездила к нему в часть каждый выходной. Вот 22-го июня она к нему прибежала: «Вовка, война!» Они обнялись — и всё! И больше не виделись. Он писал ей каждый день. Последнее письмо она получила 4 августа 1941 года. А потом мы получили извещение, что он пропал без вести.
Ксеничка с Володей были вместе всего три года. А потом — она ждала его всю жизнь. Мы все искали, надеялись. Когда ей было 90 лет, собралось много народу, было много цветов. Ее спросили: «Ксения Владимировна, чего бы вы хотели?» Она ответила: «Чтобы открылась дверь и вошел Вовка». Примерно за год до смерти она меня попросила: «Веруся, положи мне Вовкины письма в гроб». Сейчас я хочу на ее могиле внизу написать: «Воин Владимир». Это будет единственный след его на земле.
Ксеничка была очень светлой души человек. Она была лучше меня. Когда я лежала со сломанной ногой, каждое утро шла ко мне, больная, с палочкой, мыла, убирала, кормила — целый год! А потом она болела и лежала 7 лет и 7 месяцев. Я перебралась к ней и ухаживала за ней. А в 2007 году 20 августа она умерла, за несколько минут до смерти приняв Святые Тайны.
Я все время, все время о ней молюсь. И ее прошу: «Кисинька, помолись за меня!» В последние ее дни мне было так плохо, я часто к ней подойду, прошу: «Кисинька, погладь меня по головке!» А сейчас и погладить некому.
Но все-таки я люблю жизнь. Меня как-то спросили, какие годы в жизни у меня были самые тяжелые, — и я не могла ответить. А потом сказала: каждый год — это Рождество, Пасха и мои именины, которые я очень люблю. И каждый год— это радость, в войну ли, да когда бы то ни было. А между этими праздниками бывает и трудно, бывает по-разному… Но тяжело не бывает никогда. Никогда.
Инна КАРПОВА
Фото Андрея РАДКЕВИЧА