Знамения и чудеса

ЧУДЕСА И ЗНАМЕНИЯ ОТ ВЕЛИКОМУЧЕНИКА И
ЦЕЛИТЕЛЯ ПАНТЕЛЕИМОНА¹

Рассказы священника

Приблизительно в 1994 году я впервые сподобился съездить к Гробу Господню, причем очень хотелось мне отправиться туда морем. До Одессы — поездом, а потом до Порт-Саида, с заходом в Хайфу, морем. Проделывая путь на корабле, сподобляешься проплывать мимо Афона. Обычно корабль останавливается или прямо у Афона (тогда мужчины, плывущие на корабле, удостаиваются побывать в “Горней республике” и приложиться к монастырским святыням), или пришвартовывается в Салониках, и тогда катером из Афона привозят на паломнический корабль обилие мощей, среди которых наличествует величайшая святыня — глава Святого Великомученика и Целителя Пантелеимона. Этот момент в первую же поездку я хорошо для себя отметил.

На другой год занедужил мой старший сын-священник, причем недомогание, которое путем так и не удалось диагностировать, катастрофически прогрессировало и состояние больного ежедневно ухудшалось. На руках, ногах и в особенности на груди появились коросты с нестерпимым зудом, но главное, — катастрофически убывали силы. Я с ужасом наблюдал, как мой сын, “хоккеист”, “футболист”, постоянно и регулярно делающий зарядку, ведущий полуспартанский образ жизни, буквально на глазах тает. Осознав, к чему все это может привести, я сразу же оформил паломническую поездку в Святую Землю пароходом, уже опытно зная, что или на Афоне, или в Салониках (в этом случае уже прямо на корабле) можно удостоиться приложиться к мощам святого Великомученика и Целителя Пантелеимона. Мой сын, обычно находящий всевозможные предлоги, чтобы уклониться даже от заманчивых предложений, на этот раз смирил себя до зела и дал свое согласие на поездку в Святую землю.

До Одессы добирались поездом. Вот когда поезд только что тронулся от Московского вокзала, сын подходит ко мне и с нескрываемыми досадой, горечью и упреком говорит: “Отец, куда ты меня везешь? Ты что, не видишь, что я даже кейс не могу держать?”. — “Вот, — говорю, — именно потому-то и везу тебя, что ты уже и с кейсом не можешь управиться”. Таким категоричным ответом я выбил у сына всякую охоту к возражению, и он окончательно смирился. По крайней мере разговоров на эту тему больше не возникало. Дорогой он чесался, мазался мазями — все тщетно, никакие препараты не помогали, болезнь катастрофически усиливалась. В таком состоянии прибыли в Одессу и пересели на корабль. Озабоченным болезнью трудно бывает любоваться открывающимися красотами. Прошли мимо Афона и остановились в Салониках. Здесь нам объявили, что мощи будут привезены прямо на корабль. Вскоре и действительно мощи катером были доставлены на судно и расположили их на одной из палуб корабля. Все были воодушевлены… начался торжественный молебен, в котором мы с сыном как священники принимали участие. Все значительные моменты старались запечатлеть на снимках. После молебна приложились ко всем мощам. Мы с сыном, естественно, особо усердно молились перед мощами Великомученика и Целителя Пантелеимона. Обильно напитавшись Божиими милостями от святых мощей, отправились в Порт-Саид; от Салоник до Порт-Саида рукой подать. Проплыли ночь и на другой день мы уже были на месте. Отсюда автобусом запланирована была поездка на Синай. Путешествие рассчитано так, чтобы в светлое время суток мы успели доехать до Синайской горы (у ее подножия расположен знаменитый монастырь святой Екатерины; дорог и памятен он всем христианам, для русских же дорог в особенности; памятен он тем, что в монастырской библиотеке русским ученым Тишендорфом был найден знаменитейший Синайский кодекс, потом за бесценок проданный советскими властями в Британский музей!) с тем, чтобы ночью совершить подъем до расщелины, где Ягве вручил скрижали завета Моисею. Каждый заранее приобрел фонарик, чтобы освещать себе путь. Этого фонарика только и хватало, чтобы подняться на Синайскую гору. Прибыв в Порт-Саид, мы стали ждать, когда нас пригласят в автобус. В первую мою поездку всем был выдан сухой паек, который вручили каждому заранее. На этот же раз почему-то паек решили выдать прямо на Святой горе, поэтому упаковки с провизией нужно было перегрузить с корабля на автобус. Вдруг объявляют по радио: в связи с тем, что нет такелажников для перегрузки продуктов в автобус, просят всех мужчин, способных носить тяжести, подойти к трапу. Выслушав, я остался спокоен, полагая, что мой возраст (мне было за шестьдесят пять лет) не подходит для того, чтобы я носил мешки. Через какой-то промежуток повторное объявление, чтобы мужчины поимели совесть и подошли бы к трапу для перегрузки своего же питания. Я и здесь остался на месте, полагая, что уж на сей-то раз мужчины отзовутся на приглашение. Но вот когда объявили о том же в третий раз, я встал с тем, чтобы отправиться на погрузку. Сын подошел ко мне и говорит: “Отец, куда тебя несет?”. Я ответил: “Если никто из молодых не идет, то должен идти я”. Он пробовал меня удержать, но увидев тщетность своих усилий, сказал: “Тогда и я пойду”, и пошел за мной. Я подставил свою старческую спину под большой куль, ребра у меня все пересчитались. Сложность состояла еще и в том, что нести тяжесть приходилось по понтонным мосткам, которые из стороны в сторону качаются, это составляло большое неудобство. Я нес куль килограмм этак на 70 и отнес его на берег. Но подставил свои рамена под такой же куль и мой сын — и снес его. Мало того, возвратился и благополучно снес второй куль. — И это после того, как за два-три дня до того ему трудно было поднять свой дипломат! Больше он о своих немощах не заикался. Правда, какое-то время еще почесывались руки… Но короста постепенно смягчалась, а потом и вообще сошла.

Можете это отнести к разряду “случая…”. Но в том-то и суть, что для верующего не бывает случая, для него все — промыслительное Божие действие. Правда, бывают и такие моменты, которые никак не могут уместиться ни в какие рамки случайности, а потому истолкованы как случай быть не могут. Например, обращение Христа Спасителя к расслабленному: встань и ходи. Это в прямом смысле чудо. Но и описанное не менее очевидно, правда, как чудо оно приемлемо только для верующего сознания.

Перейду к другому эпизоду, к 1996 году. Дома утром я почувствовал боль под лопаткой. Понаслышке от своих домашних врачей (жена, младший сын и дочь — все медицинские работники), я знал, что если болит под лопаткой, то это может быть один из симптомов заболевания сердца. Когда болит в области самого сердца, этому могут быть различные причины, а вот под лопаткой — очень большая вероятность, что болит само сердце. Так вот, почувствовав боль под лопаткой, но в общем чувствуя себя неплохо, я все-таки позвонил главному врачу 57-й больницы. Последовал ответ: “Приезжайте-ка ко мне, голубчик”. Причем (зная меня) сказано все было ласково, нежно, с явным подтекстом: “давно не виделись, пора и встретиться”. Я подъехал — и прямо к ней в кабинет. Приняла чрезвычайно радушно. Ничем не выказав озабоченности, даже не заговорив о болезни, взяла меня под руку и, будто ей нужно пройтись, привела меня прямо в кардиологическое отделение. Тут же распорядилась, чтобы сейчас же, при ней у меня сняли кардиограмму. Молча внимательно просмотрела данные, переглянулась с зав. отделением и властно сказала: “Закрыть двери и не выпускать”. Я понял, что попался, но только и мог пролепетать: “У меня же с собой ничего нет”. “Нашли о чем беспокоиться, — твердо сказала Софья Абрамовна (главврач), — все привезут”. Так, в общем-то неплохо чувствуя себя, я попал в терапию. Ну а в больницу только попади.., как говорится, была бы личность, болезнь всегда найдется. Сразу же начались мытарства: обследования, бесконечные капельницы, различные процедуры, хождения по бесчисленным кабинетам… Несколько дней спустя посадили на велосипед, только я начал разгон, меня тут же остановили: увидели перегрузки, которые для меня, видите ли, абсолютно недопустимы. Каждый день лекарства, уколы, и, конечно же, постоянные кардиограммы. Ничего не понимал я, чувствовал себя, в общем-то, неплохо, но около меня ни на минуту не прекращалась суета. Про себя думаю: — так, забава какая-то. Врачи же озабочены “на полном серьезе”, режим и без того суровый, мне усилили; разного рода процедуры не прекращались.., на одной из них я и “завалился”, — упал без сознания, чем оправдал их опасения. Мне тут же дали “строгача”: вовсе не разрешили вставать.

Вот в это-то время как раз мне и докладывают (связь с храмом я ни на мгновение не прекращал), что привезли к нам в Россию мощи святого Великомученика и Целителя Пантелеимона (первое посещение нашей отчизны, свершившееся в 1996 году). Короткими периодами пребывали они в разных московских храмах, но когда по распоряжению Патриархии нашему храму был назначен день и час для служения молебна перед мощами, они находились в соборе Ново-Спасского монастыря. Узнав об этом, я обратился к лечащему врачу, чтобы меня отпустили на молебен. Она посмотрела на меня как на безнадежно больного головою: “О чем можно говорить, — придавая своему голосу как можно больше твердости и убедительности, сказала она, — когда вам не разрешено даже ходить в туалет?”. Я попросил, чтобы мне позвали заведующего отделением. Он выслушал меня и обошелся со мною еще строже: “Никаких разговоров об этом не может и быть”, — отрезал он. Увидев такую жестоковыйность, я сказал: “Дайте мне бумагу, я засвидетельствую, что какие бы ни случились последствия от моей отлучки, это была моя воля, ее-то вы обязаны исполнить”. Увидев твердость и принципиальность, они отпустили меня, даже не взяв никакой подписки, правда, отдали под ответственность моего младшего сына (в описываемое время — врача клинической больницы Академии наук, тогда он еще не был священником). Вот как врачу меня и передали в его руки. Мы, мои сослужители и некоторые прихожане, на автобусе отправились в Ново-Спасский монастырь. Я спокойно отслужил молебен, приложился к мощам и возвратился в больницу. Меня с нетерпением ждали и сразу же стали снимать кардиограмму; на полученные данные посмотрели с недоумением и сделали ее повторно. Опять смотрят, на лицах недоумение. Мне, разумеется, ничего не говорят. Наутро опять снимают кардиограмму, сравнивают. Потом мне говорят: “Попробуйте найти хорошего кардиолога, проконсультируйтесь как следует, мы себе не доверяем, по-видимому, наших знаний не достаточно. У нас все не сходится”. Я попросил близких, чтобы мне нашли хорошего кардиолога, и они в считанные дни добились приема у московской знаменитости — профессора Недоступа. Добиться у него приема, как говорили, было чрезвычайно трудно, однако он принял меня очень быстро и с исключительным радушием. Он просмотрел папку с моей историей болезни, тщательнейшим образом обследовал меня и говорит: “Знаете, я ничего не нахожу. В общем-то вы весьма в благополучном состоянии. На мой взгляд, вы здоровы”. У меня как раз срывалась замечательная поездка. Я тут же к нему с вопросом: “Могу ехать за границу?”. “О, нет, — говорит он, — уж если за Вами такой шлейф тянется, то все-таки поостеречься нужно. В динамике посмотрим, не могут же быть такие тревожные данные напрасными”. Сделав свои заключения, он отправил меня в мою клинику. Приезжаю, врачи сопоставляют заключение, и я вижу, что они в полном замешательстве. Тогда к этому делу подключился мой сын. Он повез меня в свою клинику Академии наук и поместил в кардиологический центр. Там проверили меня “по всяческим”, под конец посадили на велосипед и постепенно прибавляли нагрузки. Я знай жму на педали. Остановитесь, говорят врачи: “Вы перевыполнили все нагрузки для молодых, ну а в чемпионы пробиваться Вам, по-видимому, незачем”. И дали мне самые лестные заключения. Когда я приехал с полученными данными в свою клинику, врачи были обескуражены вконец. В который раз тщательно просматривают прежние записи аппарата, сравнивают их с привезенными обследованиями и явно недоумевают от сопоставлений, у них просто берега сходятся. Говорю им: “Ну что вы мучаетесь? Мне вот все понятно, все как должное нужно принять и вам. Для этого только и нужно на минуточку отказаться от всех посылок и следствий, к которым вы так привыкли, и вспомнить, куда я у вас отпрашивался? Уезжал я не на дискотеку, не в бар, а к Великомученику и Целителю Пантелеимону, чтобы перед его мощами отслужить молебен. После поездки у вас не сходятся прежние показания с теперешними; они и не должны сходиться, я же уезжал за Божией милостью, ну а уж в этом случае господствует иной закон, который мы, христиане, называем чудом, другого объяснения этому нет. Впрочем, вам никто не запрещает все отнести к случаю. Так и диагностируйте: по случаю случайно случившегося случая”. Моим врачам ничего не оставалось сделать, как выписать меня здоровым.

Здесь нет ошибки в диагностике. Забили тревогу мои же врачи, которые первые заметили противоречивые показания одного и того же аппарата. “Странность” в его поведении только в одном: здоровые показания начались сразу же после моего посещения мощей святого Великомученика и Целителя Пантелеимона, ну, а до этого-то заболевание диагностировалось четко. Добавить ко всему могу еще, что и по сей день я не чувствую своего сердечка и за такую милость благодарю Бога и святого Великомученика и Целителя Пантелеимона.

Ну, а в третий раз событие развернулось уже недавно, когда я прямо из храма угодил в больницу.

С самого начала приступа мне совершенно ясно было, что обострился панкреатит, причем приступ был такой лютый, какого у меня еще не было. Начался он внезапно, ничем не предвещаемый, а стало быть, неожиданный. Правда, загадка и здесь есть. Еще за неделю до приступа, ни с того, ни с сего, я предложил отцам, не хочет ли кто в следующее воскресенье вместо меня сказать проповедь? Желающий нашелся, и я таким образом был свободен от произнесения слова. Прошла Литургия, была сказана проповедь, я вышел на молебен и сразу же почувствовал резкое ухудшение. Если бы проповедь говорил я, то приступ, по всей вероятности, пришелся бы как раз на время слова. Я отдал указание, чтобы срочно мне прислали замену, успел разоблачиться, дошел до своего диванчика, лег и для профилактики стал пить “боржоми”. Мера оказалась запоздалой. Вскоре пришел мой сын-врач, уже ставший к тому времени священником, проделав несколько мероприятий, убедился, что дела плохи. В пожарном порядке послал девочек в аптеках отыскать препараты, которые мне помогали в прошлом. Все осложнялось еще тем, что случился приступ в воскресенье; квалифицированных врачей, естественно, в больнице нет. Тем не менее сын умудрился-таки достать нужные препараты и в домашних условиях поставил мне капельницу. Это принесло некоторое облегчение. Совсем к вечеру (часов этак около 10 или в половине одиннадцатого) с дачи возвратилась главврач и велела срочно везти меня в 57-ю больницу. В приемной меня уже ждали. Наспех меня осмотрели и капельницей стали вводить нами же привезенный препарат. Это было спасительным. Диагноз, мною же самим поставленный, подтвердился на 100%. Внесено, правда, и уточнение: “панкреонекроз”². Утром явилась ко мне сама главврач и лично провела психотерапию: заботливо, с участием просила, чтобы я ни о чем не беспокоился, все нужные лекарства уже найдены и все услуги уже оплачены моими друзьями… ясно было, что сделал это мой духовный сын Д. З. Тут же распорядилась, чтобы меня поместили в реанимацию. Сразу же стали вливать новейшие дорогостоящие препараты, которые лились без перерыва ровно десять суток, ни на минуту не прекращаясь. Мое состояние поначалу продолжало ухудшаться. К вечеру подошел ко мне врач больницы, молодой красивый хирург, доцент, явно симпатизировавший мне. Я убедительно попросил его заранее предупредить меня в случае летального исхода. “Вы желаете пособороваться?” — вопросом ответил он. — “Конеч­но, — сказал я, — вот только позволят ли? Я же в реанимации?”. —“Ну это легко уладить”, — и привел ко мне профессора Затевахина. “Господин профессор, — сказал я, — обращаюсь к Вам с насущнейшей просьбой: как только для Вас будет ясно, что исход может быть только летальным, Вы сразу же должны предупредить меня. Не бойтесь осложнений, христианин готовится к этому всю жизнь. Я должен заранее предпринять определенные шаги: пособороваться, оставить необходимые распоряжения, послать письмо Патриарху”… Выслушав, профессор разрешил мне собороваться прямо в реанимации. На следующий день пригласили епархиального духовника, с которым вместе я учился в семинарии, и еще трех священников, из которых двое были моими сыновьями. Для соборования я попросил вынуть из иконостаса икону святого Великомученика и Целителя Пантелеимона с мощами и принести ее в реанимационное отделение. После соборования я условился с Богом: “Господи, — сказал я, — если Ты призываешь меня на Свой суд, то состояние мое пусть ухудшается, для меня это будет знаком Твоего судного зова, да будет благословенно Имя Твое. Если же, Всеблагий Господи, Ты благоволишь продлить мне прочее время живота моего, то резким улучшением моего состояния покажи мне, что Ты продляешь мне жизнь”.

Состояние мое было вообще крайне тяжелым. Начались видения. На летательном аппарате, который был продолжением моего тела и от меня неотделим, я перелетал в иные миры. Таких существ-аппаратов вокруг меня было бесчисленное множество. И все испытывали мучительное состояние, которое слагалось из боли, омерзительнейших запахов и тягостнейшего состояния. Все желали одного — избавиться от жутких, тошнотворных, смертоносных мук, но не знали, что для этого нужно сделать и, конечно же, спрашивали меня. Я им объяснял, что состояние, которое вы переживаете — это ваше прошлое. Если бы вы были святыми, то ликовали бы и радовались, теперь же пожинаете посеянные плоды. Чтобы свое состояние изжить, нужно все терпеливо переносить… Многие внимали совету, некоторые же, желая прекратить муки, разбивали свои летательные аппараты, которые, как я уже упомянул, были продолжением человеческого тела, чем усугубляли свои муки. Открывающиеся миры были совершенно иными, чем наш, хотя чем-то перекликались с нашим. Впрочем, я четко дифференцировал себя от этой ахинеи, всегда сознавал свою личность и происходящее со мною расценивал как Божий суд, потому даже в самые лютые моменты своих страданий не просил у Господа облегчения, наоборот, молился о том, чтобы испытаниями еще здесь, на земле Господь вычел с меня сполна весь долг.

Но вот когда совершилось соборование, ночью, — не знаю только, в забытьи ли я был или бодрствовал, — я вдруг четко осознал, что здесь присутствует Великомученик и Целитель Пантелеимон. Я его не видел, но “разборка” с моею болезнью велась такая убедительная, что сомнений в его присутствии не могло и возникнуть. Облегчение вносил он во все мое состояние. Боли при панкреатите сравнивают обычно только с сердечной или зубной болью. Я же почувствовал не просто отсутствие боли, но испытывал блаженство во всем организме. Почувствовав присутствие Великомученика, я потерял всякую скромность и стал просить его, чтобы он заодно уврачевал бы и еще одно мое заболевание. “Великомучениче и Целителю, — молился я, — что тебе стоит разобраться и с другой моей болезнью, — ты же знаешь, как она мешает мне на молитве”. И здесь голос: “О нет, болезнь пойдет обычным путем”. Наутро, когда совершался профессорский обход, я сказал Затевахину: “Господин профессор, знайте, мне обещана жизнь”. Он внимательно посмотрел на меня, внешне почти ничем не выдал своих мыслей, но прочитать в глазах все же можно было: “надеяться никому не запрещено, но мы-то знаем, что ты обречен”. Правильность моих заключений может подтвердить следующее: моему секретарю, вскоре пришедшему узнать о моем состоянии и что-то принесшему мне, так откровенно и было сказано: “ему уже ничего не нужно”. Но это и значит, что надежды на выживание не было никакой, врачами я был приговорен.

Но мне обещана жизнь, это властно показал мне Целитель Пантелеимон… на этот счет я был совершенно спокоен. По этой причине я не стал отдавать никаких “долгосрочных” распоряжений, не стал писать завещаний, отложил отправление письма Патриарху.

Ежедневно, иногда дважды в день, меня неукоснительно навещал профессор и, хотя состояние считалось безнадежным (пер­вое время только ухудшалось), врачи делали все для моего излечения… Но через какой-то промежуток после соборования врачи вдруг заметили, что болезнь перестала прогрессировать. Все насторожились в ожидании… через какое-то время и вообще началось улучшение, а через 10 суток по распоряжению профессора меня перевели в палату.

Во все время моего пребывания в реанимации моя мысль работала весьма четко, и я много писал. Уже в палате, когда при обходе подошел ко мне профессор, я с многозначительной улыбкой сказал ему: “Игорь Иванович, а помните, как я сказал Вам, что мне обещана жизнь?”. — “Но ведь не без нашей же помощи”, — быстро отреагировал он. — “Точно, Игорь Иванович, — сказал я, — так и было сказано, что болезнь пойдет обычным путем. Вот здесь-то Ваше вмешательство и было проявлено и в полной мере вознаграждено”.

Разведя руками, профессор ответил: “Вы же ближе к небесам, вот у вас с ними и свои счеты”.

Всем этим я и хотел поделиться.

* * *

“Надежда только на Бога”

Втечение нескольких лет я болела непонятной болезнью — изменялись форма и цвет лица, пропал сон, начали болеть ноги. Однажды встретилась с двоюродной сестрой, которая мне сказала — у тебя гипофиз. Она сама врач, показала меня эндокринологу Боткинской больницы. Та осмотрела и сделала заключение: лицо, как у больных болезнью Кушинга, а тело — нет, нужны анализы. Предполагаемый диагноз был достаточно страшен, я об этом догадывалась. Из больницы я, не заходя домой, отправилась в Лавру, так как у меня было поручение к отцу Иоанну Маслову. Отец Иоанн обратил внимание на меня: “А ты, Татьянушка, как себя чувствуешь? Я тебе дам просфорочку”. И вынес мне просфору размером с большой кулич, я такой никогда не видела. Обрадованная этим подарком, я как на крыльях вернулась домой. Ноги мои болели все больше, двигались все хуже. В поликлинике АН СССР, куда я обратилась, меня больной не признали; после того, как меня три раза спросили “Какую должность Вы занимаете”, я перестала туда ходить; сил уже не было. За эти три года я ни разу не попросила Бога об исцелении, надеялась сама преодолеть болезнь.

И вот наступил праздник Владимирской иконы Божией Матери (1980 год). Мама ушла в храм. Я сижу дома, беру церковный календарь, смотрю на репродукцию Владимирской иконы Божией Матери и неожиданно из груди моей вырывается стон: “Матерь Божия, пошли мне исцеление, я больше не могу”. Прошло не больше часа, как раздался телефонный звонок. Голос одной духовной сестры (у нас общий духовник) мне говорит: “Я знаю, какая у тебя болезнь, позвони по этому телефону Е. М. Маровой. Сейчас позвони”. Я была тогда уже в таком одурманенном состоянии, что даже не спросила, зачем и куда я должна звонить. Звоню, мне говорят: “Приходите завтра”. — “Куда?”. — “Улица Дмитрия Ульянова, д. 11”. Я поняла, что должна идти в институт эндокринологии. Прихожу. Е. И. Марова, взглянув на меня, не задав ни одного вопроса, пишет мне направление: “Диагноз: Болезнь Иценко-Кушинга средней тяжести, срочная госпитализация”. Через две недели, после необходимых формальностей, я уже лежала в палате. Операцию по поводу опухоли надпочечника мне назначили на 16 июля. Накануне операции хирург делал обход и, глядя на меня необычно лучистым взором, тихо промолвил: “Ничего хорошего тут не будет”. На следующий день после операции, когда я утром уже ела манную кашу, он открыл дверь в палату реанимации и с тревогой спросил: “Жива?!”. А мама потом рассказывала, что перед моей операцией ее вызвали и шесть врачей намекали ей, что я могу умереть, пока она не спросила сама: “Вы думаете, что она не вынесет операции?”. — “Да, поэтому мы Вас вызвали, чтобы потом не было претензий. Надежда только на Бога”.

И надежда оправдалась. Духовник, по чьей просьбе мне звонили, говорил мне впоследствии: «Я смотрел на тебя и думал: “Ей осталось жить неделю, надо что-то делать”». Чудом было и то, что его духовная дочь оказалась специалистом по моей очень редкой болезни и была по своей работе непосредственно связана с Е. И. Маровой — тогдашним главным эндокринологом Москвы, которая затем в течение трех лет давала мне лекарство для укрепления костей. Об этом лекарстве районные эндокринологи еще ничего не слышали. С тех пор прошло 20 лет. Не попади я в палату к Е. И. Маровой, я и после операции осталась бы лежачей больной, так как при болезни Кушинга из костей вымывается кальций. В день моей операции в дневнике моего духовного отца, протоиерея Василия Серебренникова появилась запись: “16/VII 1980 года — при чтении канона Божией Матери утром открылось — Т. будет жива”.

Лет семь тому назад я ложилась на осмотр в институт эндокринологии; Е. И. Марова меня заверила, что у меня прекрасная для моей болезни ЭКГ, а врач-ассистент необычайно удивилась тому, что я пишу статьи, делаю переводы: “Вы — уникум, ведь наши больные и в обычной-то жизни плохо соображают”.

Слава Богу за все.